Провал «миссии бин», или Записи капитана Вальтера - Владимир Иванович Партолин

ящиках на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу — под гору — ещё куда ни шло, а вот на воинское — в гору с гробами — требовало сноровки и стоило мне немалых усилий, даже будучи облачённому в экзоскелет. В комби-ком на тушканчиковом меху потом исходил: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.

Изредка удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек — руки их были заняты бубнами. Мои марпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и «М-36», кнышевцы не отрывались от «колашниковых» с прицелами без оптики. Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, тогда как я его помнил слепым и седым как лунь. Он играл на флейте, дул почему-то не сбоку основания «трости», а в торец.

Управившись с гробами и мумиями, я волок к крестьянскому кладбищу труп лошади, и тут начинался обстрел «лазерной дробью». «Умки», артиллерийские установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо — сами без боевых расчётов стреляли. Как ни спешил, «лазерная дробь» всякий раз отсекала лошадиную голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся коты и кошки шли за мной строем шеренгой по шесть, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне трепавшая доспехи, нипочём. Коты время от времени покидали строй помочиться у юрт, и почему-то по-собачьи, и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу. Коты поднятыми ногами на стену юрты не опирались, ловко на двух балансировали.

Когда я спихивал труп и следом бросал лошадиную голову в яму, коты с кошками следом гурьбой туда прыгали. «Ковёр» повисал надо мной и пускал в меня «платок», после «простыню». Пелёнатый, я валился в могилу. И в этот самый момент осознавал, кого ещё я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в обмундировании РККА, при винтовках Мосина, автоматах ППД образца 1940 года и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; по сторонам от строя сидели гурьбой крестьяне Отрадного — мужики и бабы. Председатель колхоза «Отрадный» бинтовал голову моему ротному комиссару; рядом отделение разведки у кобылы Маринки роды принимало. В центре же всей этой сцены, по-татарски поджав под себя ноги, сидел мой дядя Франц. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого «слона» — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутился вьюном дог-поводырь слепого президента Пруссии.

Как так! Ведь все они в могилах!

Кого же я похоронил?!

Звучали бубны и флейта, все смеялись, с козырька крыши гондолы опускался занавес…

Просыпался я в поту на полу, с болью в бюгеле — «фантомной»: протез лежал в котелке с водой. Поднимался и снова валился в гамак. И сон снился заново…

Той ночью, когда похороны приснились в первый раз, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчинённые и не намерены мне мстить, то козни всякие строить будут. Вот, похоже, взялись. Майор Каганович посоветовал отменить уставные отношения, рассказав, как всё было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза «Отрадный». Он же поведал про странность с «макариками». Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небёнов-мальчишек. Хлебонасущенский кормит — лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй — та ещё, видно, птичка. На очереди Мелех, Крынка, Пузо Красное — и эти что-нибудь да отчебучат.

* * *

Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.

Вошли в отгородку и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий не почёсывался тишком, что меня удивило.

— Что в кармане, лейтенант?

— Клизма.

— Какая ещё клизма?

— Обыкновенная. С поста по охране ротного скарба я.

— Материальной части, лейтенант.

— Виноват! Материальной части.

— Медконтейнера на месте?

— Так точно. В процедурной заперты.

— Код замка?

— На ушко могу сказать.

— В рапорте по должной форме доведёте. Что в клизме?

— Усыпляющее.

— Для чего?

— Мирный близко, да и Быково недалеко… ночами мужики заявляются. Старшина пока спроваживал без эксцессов, но вот пацаны шастают кругом, часовой на вышке не раз от «миски» отгонял. Вам не докладывали, будить не хотели.

— Я на охрану имущества нож выдал.

— Нож у прапорщика Лебедько.

— Нет, я как распорядился? По смене передавать. Прапорщик, приказать надо?

— Сегодня матчасть и припасы в лазарете последний день, — вместо прямого ответа докладывал Лебедько, — к вечеру в каптёрку и в продсклад перенесём. Ножом я стеллажи украшаю: узор режу. Из эстетических и практических соображений: узор клинковый — магический.

— Какой-какой?

— От затопления, пожара, обвала оберегает, воров отваживает, пиратов с цели сбивает.

— Бросьте, прапорщик. Назначаетесь вы не только каптенармусом, но и бессменным часовым… А по чему режете? Откуда дерево? В посёлке все сгорело. Да и было ли что здесь деревянное? Юрты и чумы пластиковые. Леса на острове нет — ни кустика.

— Стеллажи из глины, газовой горелкой обжёг. Сварочный аппарат и ранцы я принёс. Ефрейтор Селезень с отделением полихлорвиниловые трубы приволок. Остались на базе ещё обрезки — надо бы и за ними послать. А то пацаны уволокут. У нар в казарме второй ярус устрою, из труб сварю.

— Трубы ж не стальные, как сваришь? Матрасы Президент Пруссии оставил?

— Я сварю. Вместо матрасов гамаки нацепим, настилы из листовой гофры соорудим, чтоб не поддувало, да и задницу над собой не видеть.

— Ладно, прапорщик, режь свой магический узор от воровства. Нары двухъярусные нам не понадобятся, так год перекантуемся. Да и ранцы школьные ни к чему, храни в каптёрке. Ефрейтор Хлебонасущенский, вспомни какою-нибудь фразу, что слышал на кладбище из-под надгробья.

Повар вздрогнул и замер, уши его (в полблина размером), дёрнувшись, затряслись, как пружинные. Как будто не поняв вопроса, невинно улыбнулся, полностью показав передние зубы. «Прекрасней» улыбки я ещё не видел. У него зубы скрутило, нижние наружу, верхние под зоб. Говорил внятно.

— Когда на крестьянском кладбище пели, — помог я ему вспомнить, и уточнил: — Пили.

Повар воровато закосил на меня, сидевшего на ящике низко. Прежде чем ответить, затравленно покосился в сторону — видно,