Только остров - Николай Климонтович

А на следующую ночь после того, как утром Кирпичникова увезли на операцию, Мише то ли приснился, то ли примерещился наяву огромный и многоэтажный, размером с европейский отель, паром, который должен был доставить его к месту назначения. Корабль плыл по ночному и черному неспокойному морю, переливаясь праздничной иллюминацией. И цветные огоньки прыгали в волнах за бортом. А впереди Мишу ждал его Остров…

Уже проснувшись, Миша все ощущал, как мягко покачивается палуба под ногами. А потом вспомнил: теперь, следом за Игорем, – его очередь. И стал искать аспирин: его знобило. «Вот что значит стоять на верхней палубе в распахнутом пальто», – усмехнулся про себя Миша. И он поднялся с постели радостный и возбужденный: так уже истомился здесь в ожидании и так хотел, чтобы все это скорее кончилось.

Миша, вспоминая родных, радовался, что родители не дожили до его болезни. Потому что это странно и неестественно – пережить своего ребенка. У них с Верочкой была знакомая пара, весьма состоятельная, у которой нелепо и трагически погибла единственная дочь – совсем юная, девятнадцати лет, красивая и способная. Она сгорела под утро в каком-то загородном кемпинге, где с дружком отмечала Восьмое марта в отдельном коттедже с камином в виде электронагревателя, который они забыли выключить. Нельзя было бы, глядя на осиротевших родителей, употребить расхожее выражение раздавленные горем. Напротив, они наладились по три раза в год ездить на заграничные курорты – то в Египет, то в Индию, то в Грецию, она не вылезала из косметических салонов, он стал курить трубку, какие-то дорогие голландские табаки, но – это были уже другие люди. Она в сорок пять лет вдруг стала непомерно кокетлива, а он в середине пятого десятка – капризен, безапелляционен и мрачен; стал как-то особенно занудливо следить за здоровьем и порядком в доме и, поднимая рюмку, обращался сам к себе с нежным тостом: «Юрик Петров, будь здоров!..»

По дороге домой, в метро Верочка спросила: «Ну и как тебе?»

– Мне кажется, они держатся…

– Разве ты не видишь, – сказала Верочка, – что он погибает.

И Миша, подумав, согласился с ней. Хотя было странно, что надорвался именно отец, не мать. Впрочем, думал сейчас Миша, если бы родители были живы, то места себе не находил бы тоже именно его отец. А мать, пожалуй, крутила бы для Мишуты в больницу котлеты с помощью электрической мясорубки, слушая при этом «Балеро» Равеля.

Однажды Миша вспомнил о существовании одной древней скандинавской легенды. Но, при всей своей феноменальной памяти, никак не мог припомнить в точности деталей. Речь шла о том, что раз в год, где-то на святки, как сказали бы православные, ночью из метели возникает женщина, и всё вокруг ее фигуры озаряется ярким огнем. Но ни как зовут этого персонажа народных, безусловно, поверий, ни как должна выглядеть эта фигура, Миша вспомнить не мог. Он целый день мучился, перелистывал по памяти и Фрэзера, и Проппа, но ничего не выходило: он не мог вспомнить имя этой особы, то ли Снежная Женщина, то ли Ледяная Дева… Конечно, отзвук этой легенды звучит у Андерсена, но датский сказочник был литератор и беллетрист, а фольклор знал дурно. Одно верно: эта таинственная персона имела силу очаровывать заблудившихся в буране путников, приманивая свечением в темноте. А потом забирала с собою – пожалуй, что навсегда.

В больнице и коридоры, и холлы, и палаты были увешаны самодельными, из церковных ларьков, наклеенными на деревяшки отпечатанными цветными картонными иконками и выписанными от руки текстами молитв. А в холле, она же гостиная, она же столовая, был устроен своего рода киот с живыми цветами. Старушки, каковых в отделении было немало, подчас перед ним молились, шепча слова одними сухими губами.

В их палате тоже была иконка и текст под ней. Это был девяностый псалом. Миша не поленился и проверил: нет, тексты в разных палатах были разные, а в холле так и просто «Отче наш». Какое же послание содержалось в их псалме, адресованное обитателям палаты № 1? И Миша прочел:

…Ты возвращаешь человека в тление

и говоришь: «Возвратитесь, сыны

человеческие!»

ибо пред очами Твоими тысяча лет,

как день вчерашний, когда он прошел,

и как стража в ночи…

Ты как наводнение уносишь их; они – как сон,

как трава, которая утром вырастает,

утром цветет и зеленеет,

вечером подсекается и засыхает…

Все дни наши прошли во гневе Твоем;

мы теряем лета наши, как звук.

Дней наших семьдесят лет,

А при большой крепости – восемьдесят лет;

и самая лучшая пора их – труд и болезнь,

ибо проходят быстро, и мы летим…

Последнее было странно. Но ведь действительно летим. Летим, не зная куда.

На третий день, как увезли Кирпичникова, утром пришла сестра и перестелила его постель. И Миша, и Павел молча следили за ее движениями, ни о чем не спрашивая. За эти дни несколько раз звонил его телефон. И говорил громко, в палате было слышно, мол, абонент временно недоступен. Вот именно – временно.

– Да жив он, жив, – сказала сестра сварливо, но не без добродушия, – сейчас подадут.

Подавать на местном сленге означало: отвезти на каталке. Скажем, в коридоре подчас можно было услышать крик: «Нюрку к телефону».

– Да нет ее, она на подаче…

То есть повезла больного в операционную…

И Кирпичникова действительно вскоре подали. Его перенесли с каталки на свежую постель, и он страдальчески, через боль, улыбнулся, даже чуть махнул – чуть двинул скорее – Мише рукой. Хоть и был, конечно, бледен и слаб, совсем слаб. Он успел сказать еле слышно «ничего не помню» и тут же заснул. И по нему было незаметно, что он жив: во сне он дышал совершенно беззвучно и лежал на спине, не шевелясь. И Миша подумал, что дворяне все же лучше переносят боль и страдание, чем мещане, скажем.

Диковинное развлечение однажды выпало и больным, и персоналу: у входа в больницу, перед самым подъездом, снималось кино. В тот день впервые в этом году посыпал с неба мелкий редкий снег, и на улице стало особенно сумрачно. Наверное, поэтому в кустах был размещен гигантский слепящий софит и стоял белый экран, рассеивающий его свет.

Эпизод снимался такой. По команде «пошел!», которую подавал молодой человек в короткой дубленке через мегафон, сбоку, из-за угла, выезжала машина «Скорой помощи»; тогда режиссер кричал «мотор», и «Скорая» въезжала в кадр. Останавливалась у больничного крыльца, из нее вытаскивали тело на носилках, и два санитара бегом, вприпрыжку, уносили носилки из кадра, надо полагать, в приемный покой. Оживлялся эпизод тем, что следом за носилками бежал врач, но спохватывался, возвращался к машине, брал с сиденья папку и бежал обратно… Едва носилки оказывались за кадром, как тело поднималось, актеру подносили зажженную сигарету, но тут раздавался крик «Делаем повторчик!» – и тело, попыхивающее дымком, несли обратно, потому что оно было без пальто, но прикрыто простыней. И отъезжала на стартовую позицию по проложенным на асфальту рельсам операторская тележка с согбенной к камере фигурой оператора, над которым ассистент держал раскрытый зонт. Потом ассистентка хлопала хлопушкой, дубль второй, и все начиналось сначала.