Только остров - Николай Климонтович

Она засмеялась, откинула с лица темную прядь. И затянулась, прищурилась: «Отгадайте, кто я, но уж точно не актриса».

– Я не знаю, – пожаловался Миша.

– Я работаю в банке, – сказала она.

– Вы новенькая? Недавно поступили?

– Я здесь в седьмой раз. Сюда прихожу, как домой.

И Миша сразу решил, что эта женщина не цитировала сознательно «Реквием», сам трагизм обстоятельств порой заставляет людей говорить одними и теми же горькими словами…

Еще одна женщина, нервная и некрасивая, сама заговорила с Мишей, быстро-быстро, не ожидая ответов, не заботясь даже, слушают ли ее. Она инженер, муж тоже инженер, вместе учились то ли в МАТИ, то ли в МАДИ, Миша не расслышал точно, у них двое сыновей-погодков, хороших сыновей, и мы прорвемся, ничего, мы прорвемся… Был в ней этакий комсомольский неизжитый задор и напор, но Мише показалось, что это – скорее инерция, уж больно взвихренно и лихорадочно она говорила. Так здесь многие скрывали свой страх. Но этот самогипноз не помог ей, и после операции, с перебинтованными для предотвращения тромбоза ногами, она, едва смогла самостоятельно вставать, опять приходила в курилку, но это была уже другая женщина, потухшая и надломленная, все повторяла шепотом: «Только бы выйти отсюда на своих ногах…»

Аккуратный и благообразный старик в теплом синем английском джемпере, всегда выбритый, до пенсии работал во ВГИКе кем-то вроде замдекана на актерском факультете. Он был мил, приветлив, спокоен, терпеливо ждал своей очереди, поскольку был давно на пенсии и наличных для ускорения процесса не имел, был из страховочных. Выдавало его волнение лишь то, что он поминутно повторял одну и ту же фразу «Будем посмотреть, как говорят в Одессе», видно только и надеясь на эту бесхитростную присказку, которая заменяла ему, человеку советскому, молитву.

Но не все хорохорились.

Огромный печальный мужик с руками, как корни дерева, всегда сидел над мусорным ведром на корточках. Он говорил мало, только сплевывал, и вида был самого пролетарского, но оказался не так уж и прост: профессиональный водитель, он лет двадцать подряд возил на охоту партийных бонз, но вспоминать об этом не любил, хоть к нему и приставали: а того ты знал… а того… а этого…

– Возил, – только и отвечал он. Казалось, он пребывал в каком-то тихом отчаянии и в постоянном изнуряющем сомнении. Однажды, когда они оказались на площадке вдвоем, он вдруг посмотрел на Мишу с тоской и произнес с переворачивающей душу интонацией: «И надо мне было всё это… деньги высосали… ну, прожил бы на эти три тысячи баксов еще год как человек… а теперь выйду инвалидом, и жизнь не в жизнь, и денег нет…»

Вот как метит и награждает Бог направо и налево, будто в кости играет, думал Миша, ведь не грешники же одни здесь собрались. Что ж, умно приговаривает простодушный и суеверный русский народ: «От судьбы не уйдешь».

Миша не считал себя церковным человеком. Но однажды был-таки на исповеди. Дождавшись своей очереди в толпе старушек, подошел к батюшке. «Чем грешен?» – спросил тот строго. И Миша не смог ответить – чем. Он даже вспотел от испуга – в церкви было жарко натоплено: не может смертный человек быть безгрешен. И вдруг вспомнил одну постыдную сцену, воспоминание о которой долго преследовало его. Однажды, будучи еще студентом и торопясь по своим молодым делам, он опрометью выскочил из передней двери троллейбуса, едва та отворилась. И уже на бегу услышал за спиной молящий старушечий голос: «Молодой человек, молодой человек…» И – не остановился, не обернулся, не вернулся, не подал руку! Припомнив это, Миша и сейчас, перед батюшкой, устыдился и все рассказал как на духу.

– Бог простит, – сказал батюшка торопливо и, пожалуй, даже раздраженно. – Впредь помогай страждущим… Следующий. – И протянул руку для поцелуя. Миша с внезапным отвращением коснулся этой толстой в перстнях руки губами. И пошел вон из храма, мучаясь уже двойным стыдом.

Однажды Верочка вбежала в палату возбужденная и радостно сообщила мужу, что доктор поведал ей: анализы показывают, что никаких очагов вокруг его левой почки нет и после операции, скорее всего, не понадобится курс облучения. «Вы слышали, – обратилась она к Кирпичникову, – никаких очагов…»

«Поздравляю», – искренне отозвался тот. Но взор его затуманился. Его операция была назначена на завтра, и ему уже второй день ставили клизмы. Кроме того, Верочка невольно допустила бестактность: у самого Кирпичникова очаги были, и в случае удачного исхода операции облучение ему предстояло.

– А еще, – продолжала Верочка, – доктор сказал, что, быть может, обойдется резекцией…

– Нет, – с неожиданной энергией воскликнул Миша, – пусть уж удаляют к чертовой матери!

Верочка глубоко вдохнула от изумления, но ничего не сказала.

Тут вмешался Паша, он, как обычно, не вслушивался в смысл чужих слов, просто реагировал на звук разговора:

– Говорят, после такой операции живут и два года, и дольше. До пяти.

Все в палате замолчали.

– Вот, знаете, очень хорошо в Карловых Варах, – сказала Верочка, унимая дрожь, – и воды, и лечение, и массаж…

– Это бывший Карлсбад, – вставил и Миша.

– Поздно массаж делать. Не поймут, – сказал Павел, криво ухмыляясь.

А Кирпичников ничего не сказал.

Ночью Миша опять не спал, маялся и ворочался и опять думал о суровом графе Толстом. Тот обвинял Церковь в склонности к волшебным сказкам. Призывал читать Евангелия точно и ясно, то есть пытался лишить православный люд дивной красоты и тайны Рождества Христова с бородатыми, как гномы, волхвами, идущими в своих золотых тюрбанах и живописных халатах за одинокой звездой; и игрушечного вертепа, где в яслях теплится таинственный золотой свет, а божественный агнец лежит под боком белого кудрявого барашка; и веселых чудес на Рождество Богородицы, праздника отпускания на волю птиц; и торжественной пасхальной растроганности с воистину воскресе, тайными слезами, крашеными яйцами и поцелуями; и радостной крещенской Иордани; и всего-всего, что составляет пеструю языческую христианскую русскую веру, истовую и красочную одновременно.

И еще Миша думал о том, что и во всей так называемой классической русской литературе только Пушкину, Гоголю, первому Толстому и отчасти Достоевскому были даны в высшей степени чувство юмора и чувство чудесного. А у серьезнейшего графа во всем «Войне и мире» единственный, кто нет-нет да хихикнет, это Наташа, но у нее это скорее ребяческое, шаловливое, физиологическое. Да еще Пьер привязывал к медведю городового, если это хулиганство можно считать юмором. Чувства юмора не было у Тургенева, Гончарова, ни у одного из разночинцев, а у Чехова – разве что в письмах, потому что у автора, называвшего свою тоскливую «Чайку» комедией, чувство юмора должно было быть очень особым… И даже Набоков был скорее саркастичен и желчен, чем шутлив. Да и в Европе без оговорок веселыми были разве что «Дон Кихот» и «Декамерон», а потом смех кончился где-то на Стерне, все окутала бюргерская серьезность, даже у Гофмана в бесподобном «Крошке Цахесе» и юмор оказался дозирован, как порошок в аптеке. Но все-таки был единственный титан, полностью полярный Толстому, ни в чем не пересекающийся, – Рабле. И недаром русский граф в чине поручика имел специальность уничтожать человеческие неприятельские тела, а второй, беглый монах-францисканец, обладал жизнеутверждающим ремеслом врачевать… С этим умозаключением Миша и заснул.