Солнце, вот он я - Чарльз Буковски

но вы разве не такой, как ваши собратья-художники?

в смысле?

в том смысле, что вы тоже языком треплете, делаете заявления насчет искусства, писательства, жизни, как и все.

вы же просили об интервью. Напечатай вы его — я больше чем уверен, популярности мне это не прибавит. Но коль скоро я еще могу бить по машинке, завтра или через час, коль скоро я еще способен глотнуть пива и не нахлебаться крови, все будет хорошо.

какое-нибудь грандиозное заявление, о великий учитель?

да, друг, поэзия почти мертва — и уже давно. У нас все в кланах, все одинокие сердца, все только и хвастаются знакомствами, а вождя нет, никого нет, и вот это немного пугает. Знаете же, Каммингс умер, У. К. Уильямс умер, Фрост умер и так далее, а в них я никогда особо не верил, но они, в общем, были еще до меня, до нас, и их принимали как данность, во всяком случае большую часть глотали. А теперь Паунд словно испарился где-то в Европе, и все мы остались сами по себе, нас будто отрезало. Ой как некрасиво. И ни один гений-тяжеловес не просвечивает. Словно пришел на ярмарку, а уже ночь. Гинзберг исписался. Лоуэлл слишком наловчился и, в конце концов, скучен. Шапиро[47] болтает о том, что нужно, а сам ничего не дает. Олсон и Крили — всего лишь растяжка промозглого и хитровывернутого зевка. Скажем, даже «Кантос» Паунда едва ли не дадут человеку покончить с собой, а что хорошего в Искусстве, если оно не помогает человеку жить дальше? Что хорошего в…

слушайте, Буковски, мне кажется, хватит. Сами-то вы как считаете, ваша писанина помогла людям жить дальше?

она мне помогла жить дальше

простите, но выглядите вы не очень.

я же говорю, мне только что вырвали 6 зубов. Кстати, машина у вас есть?

да.

моя не заводится. Подбросьте до винной лавки.

пошли.

(Буковски выхаркнул полный рот крови на хозяйский коврик, и мы двинулись.)

«The Living Underground: Charles Bukowski», Hugh Fox, The North American Review, Fall 1969, pp. 57–58.

Чарльз Буковски — признанный Король Андерграунда. Буковски печатают в таких разных изданиях, как «Каури», «Эпос», «Белойт поэтри джорнал», «Эвергрин ревью» и «Поэтри нортуэст»[48]. В 1966 году журнал «Аутсайдер» (тогда новоорлеанский) избрал его «Изгоем года», и с тех самых пор андерграунд видит в нем некоего духовного вождя.

Моя первая встреча с ним состоялась в 1966-м, когда я наткнулся на экземпляр «Распятия в омертвелой руке» в книжной лавке «Фри пресс»[49] в Л.-A. Я написал издателям («Луджон пресс», ныне в Тусоне), и мне сообщили адрес автора: Лос-Анджелес. Я черкнул ему записку, напросился в гости, и он ответил: ладно.

У меня была мысль написать критический очерк о Буке, поэтому я отправился к нему с магнитофоном, весь такой ученый и непрактичный, и только на месте понял, что так он не открывается: перед микрофоном, а особенно если на улице за окном чинят дорогу и всю квартирку лихорадит от бамов и блямов отбойных молотков. Кроме того, дело происходило днем, а впоследствии я узнал, что внутреннее «я» Буковски при солнце не работает.

Поэтому я приехал еще раз, оставив магнитофон дома, и начал разговаривать с ним как мужчина с мужчиной. Родился он в 1920 году и выглядит вдвое старше своих лет. Вся нижняя часть его лица испещрена шрамами после тяжелого воспаления сальных желез, поразившего его много лет назад, — до того серьезного, что пришлось сверлить нарывы и выдавливать гной. По ночам он работает на почте, сортирует корреспонденцию; пьет все, что не прибито гвоздями, и как-то проседает, ломается, тает. Так и ждешь, что сейчас опрокинется, — но он не опрокидывается… не дождетесь!

Больше всего меня поражают его абсолютная ясность и дисциплинированность ума. Не пропускает ни единой уловки, в любой миг знает, где он, с кем и почему, никогда не отвлекается и не заговаривается… «по пьяни». Он всегда с тобой, его глаза старого льва всегда настороже. Расслабленный… но не слишком.

Когда рядом женщины, он вынужден играть Мужчину. В каком-то смысле та же «поза», которую он принимает в своих стихах, — Богарт, Эрих фон Штрогейм. Когда со мной приезжала моя жена, Бук играл эту роль Мужчины, но как-то вечером Люсии не было, и я увидел совершенно другого парня — легкого в общении, расслабленного, доступного. Никакого помпезного «фасада».

Та же дуальность свойственна и его поэзии. Не хочется говорить, что «подлинный» Буковски — бретоноватый сюрреалист, но есть и такой Буковски, кто впадает в сюрреализм и пишет про день, когда в музее округа Лос-Анджелес шел дождь[50], о норд-весте, что «срывал покровы, будто ногти»[51], об «Алказельцерной Мессе»[52]. Другой же Буковски — весь про трехсотфунтовых шлюх (или шлюх любой разновидности), ветхие бары, ветхие квартиры, пиво, белую горячку, тюрягу, мордобой, трах… это Буковски Великого Американского Мифа, эдакий Марк Твен последних дней (непочтительный Марк Твен) в одном флаконе, и вот на таком Буковски залипают молодые жеребцы от поэзии. Другой Буковски — слегка педант, слегка эрудит, весьма «игривый» с реальностью — тут убран в чулан.

Однажды вечером я был у Бука, и в гости к нему зашел Даррелл (просто Даррелл — другого имени ему, похоже, не требовалось) из Глендейла. С подругой. Только что напечатал Буковы «Стихи, написанные перед тем, как выпрыгнуть из окна восьмого этажа» — один из лучших сборников стихов Буковски[53]. Даррелл говорил о «коммуникации». Он парень весьма чопорный, а в тот вечер был особенно зажат. Ему хотелось беседовать о высоком, но Бук на такое не велся, все время говорил: