Последняя ставка - Тим Пауэрс

– Она рано проснулась.

Крейн опустил голову и исподлобья без всякого выражения посмотрел на соседа.

– Неужто?

– Точно тебе говорю. Я видел, как она еще до рассвета поливала цветы.

Крейн поднялся на нетвердых ногах и заглянул в ближайший цветочный горшок. Земля оказалась сырой, а вот поливал он растения вчера или хотя бы позавчера? Этого он не помнил.

– Сейчас вернусь, – сказал он ровным голосом.

Он снова вошел в дом и быстро прошел по коридору в кухню. В кухне было неприятно тепло – уже тринадцать недель, – но он даже не взглянул на плиту; просто открыл холодильник и вынул банку холодного «будвайзера».

Его сердце вновь отчаянно заколотилось. Интересно, кого Архимедес мог увидеть у крыльца? Сьюзен – в чем Крейн мог поручиться, поскольку в руке у него была банка со свежим пивом, а алкоголь уже начал туманить сознание, – была мертва. Она умерла от внезапного сердечного приступа – фибрилляции – тринадцать недель тому назад.

Она умерла раньше, чем поспешно вызванная «Скорая помощь» с сиреной и мигалкой, скрипнув тормозами, остановилась перед домом. Медики ввалились внутрь со своими металлическими чемоданчиками, со своими запахами резины, и дезинфектанта, и лосьона после бритья, и автомобильного выхлопа, и прикладывали к ее обнаженной груди что-то вроде весел, пытаясь электрическими ударами снова заставить сердце заработать, но было уже поздно.

Когда же они унесли ее тело, он заметил, что на столике перед диваном, на котором она умерла, так и стояла чашка кофе, и он еще не остыл – и он понял, ошеломленный, что не вынесет, если ее кофе остынет, если он сделается противной комнатной температуры, как бывает с забытой невнимательным гостем недопитой баночкой с содовой.

Он осторожно отнес чашку по коридору в кухню, поставил в духовку и включил ее на слабый нагрев. И рассказал интересующимся соседям, что Сьюзен стало плохо, а ближе к вечеру сообщил им, что она вернулась, но отдыхает.

Она часто прикрывала его, звонила его начальнику и говорила, что у него грипп, когда он в действительности страдал от того, что она называла «синдромом невоздержанности», а попросту говоря, испытывал тяжелое похмелье.

На протяжении девяноста одного дня, прошедшего после ее смерти, он употребил массу объяснений – «она уехала к матери», «она в ванной», «она спит», «начальство спозаранок вызвало ее на работу» – ее отсутствия. Некоторое время он пил и не ходил на работу, и поэтому немного за полдень начинал всерьез верить своим собственным выдумкам, и, выходя из дома, часто ловил себя на том, что приостанавливается, перед тем как закрыть за собой дверь, инстинктивно ожидая, что она догонит его, представляя себе, что она рассыпала содержимое сумочки или решила напоследок поправить прическу.

В духовку он не заглядывал, так как знал, что не вынесет зрелища пустой чашки, откуда испарилось содержимое.

Это была всего лишь третья банка пива за день, а время уже перевалило за полдень, поэтому он сделал большой глоток.

Кого же видел Архимедес? «Еще до рассвета» – Крейн в это время спал и видел во сне давнюю-давнюю игру на озере. Неужели сновидение призвало сюда хрупкий призрак Сьюзен?

Или дом своей волей сотворил нечто вроде ее двойника?

В эти минуты, когда он стоял, покачиваясь, посреди кухни, это не показалось ему чем-то совершенно невозможным – или, по крайней мере, немыслимым. Ее личность определенно запечатлелась в каждой комнате. Отчим Крейна переписал дом на него в 1969 году, за десять лет до того, как тут появилась Сьюзен, но ни юный Крейн, ни его отчим прежде не воспринимали стол как нечто иное, кроме как место, куда что-то кладут, не думали, что один стул можно предпочитать другому, а на стенках у них висели или фотографии, или иллюстрации, вырезанные ножницами из книг по искусству и прикрепленные кнопками к штукатурке.

Теперь в доме были занавески и ковры, и накатанные узоры на стенах, и ухоженные книжные шкафы, при взгляде на которые никак нельзя было подумать, что они куплены в магазинах дешевых распродаж – хотя, на самом деле, покупали их в основном именно там.

Он принюхался к теплому воздуху в кухне, где, казалось, до сих пор витал аромат кофе.

– Сьюзен… – прошептал он.

Из коридора, возможно, из спальни, до него донесся слабый шорох.

Он подскочил, потерял равновесие, тяжело шлепнулся на пол и плеснул холодным пивом на плитки.

– Ничего, – негромко сказал он, не смея верить, что обращается не к себе, а к кому-то еще, – я сейчас уберу. – Он наклонился и вытер пенную лужицу рукавом фланелевой рубахи.

Он знал, что призраков не существует – но впоследствии с ним, похоже, должно было приключиться много невозможного.

Недавно, дождливой полночью, он сидел в своем кресле в углу гостиной – он всегда плохо спал дождливыми ночами, – и тупо смотрел через комнату на погибший филодендрон, вяло свесивший пожухлые листья через край горшка, и внезапно ему показалось, что он утратил ощущения глубины и масштаба, или, точнее говоря, ощутил, что расстояния и размеры иллюзорны. За кажущимися особенностями, благодаря которым усики растения отличались от речных дельт, и разветвлений вен, и электрической дуги, смутно проглядывали в тумане истинной случайности формы, хранившие постоянство, формы, образующие невидимый и неощутимый скелет вселенной.

Он держал в руке стакан со скотчем, и сделал большой глоток – и виски, казалось, сделался внутри его вихрем, потащил его в некий колодец, имеющий не больше физической сущности, чем обособляемый образ филодендрона; затем масштаб изменился, и его личности не стало, и он знал, поскольку знание было частью пребывания здесь, что этот уровень един для всех и каждого, очень глубокий и широкий водоем – всеобщая акватория – простирающаяся под всеми отдельными колодцами, которые представляют собой человеческие сознания.

Там, внизу, очень далеко, в самых глубинных областях находились вселенские одушевленные формы – гигантские персоны, столь же вечные-но-живые, как сатана, вмороженный в лед в сердцевине дантовского ада, и они церемониально меняли отношения между собой, как планеты, движущиеся вокруг солнца, в танце, который был древним задолго до той эпохи, когда гоминиды отыскали себе поводы для страха в расположении звезд и луны на ночном небе.

А затем Крейн сделался ничем, всего лишь сгустком ужаса, увлекаемого прочь, в направлении комфортабельного ощущения близких границ, в направлении яркого, активного сияния, которое было сознанием.

И, достигнув поверхности, он каким-то образом оказался в залитом голубым светом ресторане и подносил ко рту вилку с феттучини «альфредо». Ветерки холодноватого кондиционированного воздуха носили запахи чеснока и вина, и кто-то лениво наигрывал на фортепиано «Какими мы были». С его телом что-то было не так – опустив взгляд, он увидел у себя женскую грудь.

Он почувствовал, что его рот сам собой раскрылся и произнес старушечьим голосом: «О, один созрел – я получаю от него настоящий четкий сигнал».