Право на жизнь. История смертной казни - Тамара Эйдельман

Жестокое разнообразие казней в обществах Средних веков и раннего Нового времени не устает поражать воображение. Мучительная казнь Уильяма Уоллеса, возглавлявшего борьбу шотландцев против англичан; возлюбленный «королевы Марго» Ла Моль и его друг Коконас, четвертованные в Париже; еретики, которых отправляла на костер испанская инквизиция; замученные на Красной площади приближенные Ивана Грозного; казненные Петром Первым стрельцы; Дамьен, человек, лишь слегка ранивший Людовика XV, но жестоко поплатившийся за это – его казнь длилась несколько часов… Список можно продолжать еще очень долго.

И пусть этих людей приговорили к смерти по разным основаниям и сами формы приведения приговора в исполнение различались, но все случаи явно сближает превращение казни в то, что Мишель Фуко назвал «мрачным карательным празднеством»[28].

Казнь перестала быть печальной необходимостью и приняла вид демонстративного, долго длящегося публичного действа, поглазеть на которое собирались толпы зевак. Зрелище публичных казней стало одним из любимых развлечений жителей Лондона и Парижа. Преступника вывозили из тюрьмы и долго везли по городу к месту казни – под оскорбительные выкрики, иногда под градом обрушивающихся на него камней или комьев грязи. В средневековой Англии только королева, жена Генриха VIII, или аристократ, фаворит Елизаветы I, могли заслужить право быть казненными в стенах Тауэра в присутствии близких, а не стать развлечением для простолюдинов. За всю историю Тауэра такого права удостоились всего семь человек. Остальные могли лишь надеяться на то, что их, подобно Томасу Мору, казнят на «благородном» холме Тауэра, рядом с крепостью, а не потащат через весь город в Тайберн.

По дороге преступники вели себя по-разному: кто-то подавленно молчал, кто-то молился, кто-то богохульствовал, – но за их поведением наблюдали, его фиксировали и оценивали. «Покажи нам хорошую смерть!» – кричали лондонцы преступнику.

Иногда приговоренный обращался к окружающим с трогательными речами, призывая не следовать его примеру, иногда, наоборот, поражал тем, как смело он встречал приближающуюся смерть. Кто-то пытался в последний момент вымолить прощение. Фрол Разин в стремлении отсрочить свою казнь уже у эшафота, где мучили его брата, закричал: «Слово и дело государево!» – и пообещал сказать, где спрятаны сокровища. Брат, которому оставалось жить считаные минуты, выкрикнул: «Молчи, собака!» Вот разные варианты поведения участников мрачного спектакля, и все они фиксировались для потомства так же, как речи английских убийц, которые иногда даже печатались после казни и распространялись. В Испании, где так ценится гордость, долго жило воспоминание о доне Родриго Кальдероне, секретаре герцога Лермы, фаворита короля Филиппа III. В 1618 году герцог Лерма в результате интриг собственного сына был отстранен от двора и отправлен в ссылку, а его секретаря обвинили в многочисленных преступлениях: колдовстве, убийствах и даже наведении порчи на королеву, которая за несколько лет до этого умерла при родах. Но все эти обвинения, часть из которых дон Родриго признал под пытками, были забыты, когда толпа, собравшаяся 21 октября 1621 года в Мадриде, чтобы посмотреть, как ненавистному вельможе отрубят голову, увидела, с каким спокойствием и гордостью он шел на казнь. В течение нескольких веков в Испании о гордецах с одобрением говорили, что у них гордости больше, «чем у дона Родриго на эшафоте».

Представление о правильности – и даже моральности – смертной казни, которая восстанавливает нормальное положение дел в обществе, служит примером на будущее и удовлетворяет чувство справедливости, породило в XVIII–XIX веках множество реформаторских проектов, призванных оставить позади воспоминания об ужасающих казнях предыдущих эпох и одновременно получить максимальную пользу от кровопролития. Когда читаешь описания различных предложений, касающихся организации смертной казни, приводимые Мишелем Фуко, начинает казаться, что перед тобой фантастическая литература. Судья должен объявлять приговор, будучи облаченным в траур, это будет «самая грустная и самая трогательная церемония», казнь «всколыхнет все чувства, все нежные и достойные привязанности»[29]… Очевидно, предполагалось, что, увидев наказание того, кто совершил преступление, люди ощутят прилив любви и нежности по отношению к своим близким, а вовсе не кровожадную радость, не любопытство, не злобу.

Можно легко представить себе гражданина, знакомящего свою семью с «ужасными образами и спасительными идеями», детей, жадно слушающих рассказ о казни преступника, – мы знаем, как популярны описания смертной казни и самых разных ее видов, особенно изощренных. Сегодня интернет переполнен сайтами вроде «10 самых страшных видов казни», «Как казнили в Китае», и недостатка в посетителях они, судя по всему, не испытывают. Вызывают ли эти рассказы любовь к законам и родине, «уважение и доверие к судебному ведомству»? Это мучительный вопрос, на который человечество пока не получило единого ответа.

Неустанно поражает, как много людей, известных своей добротой и тем, что в былые времена называли «чувствительностью», разделяло мысль о пользе и воспитательном значении смертной казни.

Если в личной доброте Руссо можно сомневаться, то Василий Андреевич Жуковский, безусловно, был одним из добрейших людей своего времени. Это не помешало ему написать, что казнь есть

Зачем нужны все эти кровавые спектакли? Они несут все те же древние функции с некоторыми поправками на изменившийся дух времени. Казнят людей, поставивших под угрозу существование государства, – и это не обязательно предводители мятежников или предатели. Человек, совершивший тяжкое преступление, навлекает гнев Божий не только на себя, но и на весь народ, а его покаяние перед казнью – своеобразное очищение его самого и одновременно урок всем на будущее. Человек, нарушивший табу современного ему общества, вызывает гнев не только Бога и правосудия, он своими деяниями наносит ущерб власти государя, а значит, для восстановления стабильности в мире, той самой стабильности, ради которой Конфуций потребовал, чтобы музыкантам и танцорам отрубили руки и ноги, а в африканских племенах убивали подозреваемого в колдовстве, государь должен отомстить за нанесенное ему оскорбление. Ведь для позднего Средневековья и последующего периода именно он – основа нормальной жизни страны, и, если ослабеет его власть, рухнет все. «Проявление могущества суверена при наказании преступлений является, несомненно, одной из основных частей отправления правосудия», – цитирует Мишель Фуко трактат XVIII века[31].