Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова

Я разыгрывала внимание и стенографирование, не забывала кивать, но в голове у меня выстроилась уже первая фраза будущей заметки: «Есть еще на свете люди, которые считают „оттепельное“ искусство сомнительным». Речь красавца длилась минут двадцать. Когда, наконец, секретарь правления отпустил душу на покаяние, я плюхнулась в изнеможении на крайний стул в последнем ряду.

Тем временем вернулся утихомирившийся Ксандр Палыч и, проходя мимо, обдал меня свежим перегаром. Семинар объявили начатым, вытащили список и стали выкликать молодых авторов по алфавиту. Вызванный должен был выйти к столу и прочесть свое кровное, а комиссия из пяти лиц высказывала им веские замечания и выбирала из стопок машинописных текстов одно-два стихотворения — для столицы.

Столицу представляли два уроженца Березани, счастливо переехавшие в свое время в Москву и теперь покровительствующие землякам. Их фамилии, расстреляйте меня, я не запомнила.

Высокий грушеобразный человек, рыжестью волос и застенчиво-плаксивым лицом похожий на Урию Хипа, а жестами и моторикой — на отравленного таракана, прочитал целый цикл стихотворений о спорте. Секретарь правления одобрительно заметил: «Правильно, Николай, мы должны нести в массы пропаганду здорового образа жизни!».

На восхитительных строчках: «Уезжаю от тоски я на карьеры городские…» — серьезную тишину прорезал площадной гогот. Мой.

— Товарищ корреспондент что-то хочет сказать? — добродушно осведомился «монах» Евсей Филонов, похлопывая по плечу Семенова, который был готов к новому взрыву эмоций.

— Этой весной в городских карьерах купаться санитарная инспекция запретила — там кишечная палочка, — выдавила я сквозь смех.

— Поэзия не имеет привязки к фактографии, — весомо заметил секретарь правления. — Следовать за фактами — удел, извините, журналистики, а мы умножаем то, что видим, на горячее участие своей души…

На пятнадцатом участнике семинара (а их набежало человек тридцать!) комиссия стала ерзать, невнимательно слушать, перешептываться, и замечания бросала вскользь, а потом Филонов, оживленно блестя глазами, объявил перерыв. Очень кстати — меня уже давно донимал комплекс проблем физиологического характера.

— А где у вас буфет? — спросил человек в резиновых сапогах, по виду — типичный фермер, автор рукописи «Родные зори».

— Увы, в настоящее время буфета в нашем здании не предусмотрено! — торжественно ответил ответственный секретарь. — Был до девяносто второго года, но… Финансирование урезано, целое крыло нашего помещения закрыто, и столоваться приходится за свой счет. К счастью, мы в центре города, в гастрономе напротив неплохой кафетерий. Ждем вас через час.

— А я слышал, им буфет закрыли после того, как пьяный Юрик, ну Юрий Васильич, Шмелев, нажрался тут и в банку из-под яблочного сока, что в буфете стояла, напрудил, а из нее потом людям наливали, — вплыл мне в уши шепот сзади. Я даже про туалет забыла, косо оглянулась. Два тридцатилетних обалдуя поэтического вида, в немытых лохмах и неновых костюмах, скалили зубы. — Видал — его сегодня не пригласили? Ручкин побоялся — опять, говорит, пьяным придет, всех распугает, всех обхамит, да еще как бы не облевал тут все — месяц ведь не просыхает, скоро опять до белки допьется…

Это была первая информация с семинара, которую я от души занесла на свои мятые скрижали. Однако душа все настоятельнее требовала и другой радости… А народ уже выходил из зала, и я рисковала остаться со своей бедой один на один. И мне бы остался выход, запатентованный неведомым Юриком, — но где найти банку?

— Простите, а туалет есть? — метнулась я вдогон секретарю правления Ручкину.

— Туалет, милая девушка… как вас? — ах, да, Инна, — туалет у нас, к сожалению, отсутствует, ибо он в том крыле, о закрытии которого административным распоряжением я с прискорбием только что сообщил. Это, разумеется, безобразие, что писатели вынуждены ходить через улицу по столь деликатному делу… рекомендую вам зайти в музыкальную школу, там нашей организации идут навстречу… я намерен записаться на прием к мэру. Такую дискриминацию терпеть нельзя…

— А Шмелев никогда и не терпит, — опять зашуршали идущие сзади оболтусы, — он, когда банок не стало, лестницу просто поливает. Зимой обо…л ее, заснул в этом зале, а утром пошел домой с бодунища, на своем же поскользнулся и упал, башкой треснулся… Эх, жаль, что Юрика нет — он бы тут устроил маски-шоу!.. Знаешь, как он Ручкину говорит? «Козел ты, — говорит, — со своей бородищей. Я б тебя Карл Марксом назвал, да что делать, если ты не Карл Маркс, а козел натуральный и есть…». А всем остальным орет от души: «Графоманы! Стихов писать не умеете, а других учите!».

Следовать примеру Юрика на лестнице я постеснялась. Но я не хуже Ручкина знала центр города. За ближайшим углом располагалась очаровательнейшая разливочная, которую так и хотелось назвать московским студенческим словом рыгаловка, ценная демократичностью нравов и наличием туалета. Там всегда собиралась изысканная публика, научная интеллигенция в основном мужеска пола. Я помчалась туда и… обнаружила Ручкина с коллегами по цеху. Так-так!

Выйдя из отдельного грязноватого, но благодатного кабинета, я узрела всю компанию, включая москвичей, за дальним столиком. Простецкие бутерброды окружали графинчик с прозрачной жидкостью. Поэты как раз сдвигали стопки, неразборчиво провозглашая тосты о литературе. Столик был задавлен их крупными телесами.

По залу маялся давешний пропагандист здорового образа жизни, кидал на комиссию молящие взгляды. Отчаявшись привлечь внимание мэтров, он вынул из кармана жменю мелочи и стал пересчитывать ее, шевеля всем лицом. Теперь он еще больше смахивал на таракана в агонии. Посчитав минуты три, таракан Николай обратился к барышне за стойкой:

— Девушка, а пиво сколько стоит?

— Две пятьсот, там же написано, — с профессиональной гримаской ненависти к покупателям бросила в ответ дебелая буфетчица.

— Ой-ой-ой… А водка?

— Сто грамм — три пятьсот.

— Ой, что делается… Девушка, я — березанский поэт Николай Подберезный. Вы не могли бы мне продать пиво со скидкой?

Королева пивного крана даже проснулась.

— Чего-о? А почему-то именно вам пиво со скидкой?

— Потому, что мы, поэты — генофонд нации…

Вторая запись легла на листок моего блокнота. И тут же третья: слова, что нашла буфетчица, дабы раскрыть перед поэтом Николаем Подберезным всю глубину его заблуждения. Тогда, вздыхая, он сделал выбор между пивом и водкой в пользу пива, постоял с кружкой в показной задумчивости, вроде бы рассеянно подошел к столику комиссии, о чем-то с ними поговорил, сделав самое жалкое за сегодняшний день лицо, и подсел на краешек скамьи, великодушно освобожденный для него Ручкиным. После воцарения в кругу гигантов мысли его физиономия обрела признаки блаженства.

Тут мне осталось прыснуть и побрести назад. Вокруг здания союза тусовались по стойке «вольно» не приглашенные пить пиво под литературу. Я попыталась собрать с них впечатления о семинаре — но все они слово в слово повторяли вводную ручкинскую речь, и мне даже не пришлось открывать блокнот.