Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон

Какой-то мужик – подай ему рыбу с картошкой! Говорю, что рыба с картошкой дверь рядом, а у меня пицца только. Две девочки-сестренки просят мини-пиццу с ветчиной и ананасом. У обеих мордахи перемазаны конфетами. Старшая, ей нет и шести. Дряхлый старик, этот хочет среднюю пиццу, с пряностями. Девочки таращатся на него. У старика вздутая шея и волосы торчат из ноздрей.

Закапал дождь, и он опять тут как тут.

– Привет, – улыбаюсь я. – Вот и ты, Сэм.

– Ага, я. – У него тоже улыбка на губах. Он всегда улыбается только самую малость, а во весь рот – никогда. А глаза – те и вовсе не улыбаются.

Вручаю пиццы девочкам, старику, и они уходят. Помню, как Сэм пришел в первый раз. Пару недель тому назад. В школе большая перемена, народу полно. Он не занял очередь, просто стоял у окна, и, когда ребята разошлись, все стоял и смотрел в окно. Маленький такой. На меня не глядел, а я спросил, не опоздает ли он в школу.

Нет, говорит, вроде он уж стар для школы.

Долго не мог правильно выговорить мое имя. Понятно. Ни у кого не уложатся во рту слова, которые слышал только один раз.

– Хочешь ты работать у меня по субботам, Сэм? Всего пару часов? Может, с двенадцати до трех.

И я увидел улыбку от уха до уха, в первый раз. А потом, как будто его улыбка распахнула двери, в мою пиццерию вошла красота – она!

Она – это женщина из бассейна. Каждый вторник я слежу за ней, как она плавает туда-сюда, туда-сюда – полчаса; не брызгается, не улыбается, не болтает с другими женщинами. Просто плавает брассом, неторопливо, как задумчивая русалка. У меня такая работа – следить за ней, ведь по вторникам и четвергам я дежурю в бассейне. Я слежу за всеми пловцами, но она – главная. Ее хорошенькая головка никогда не уходит под воду, глаза – будто она далеко-далеко. Я знаю, ей кажется, никто ее не видит, и она думает: я совсем одна. Вон, посмотрите! Разве есть у нее что-то некрасивое? Ничего! Белоснежка – белая кожа, алые губы, синие глаза.

Что она делает здесь, в моей пиццерии?

– Здравствуйте, я могу помочь?

Знаю, с лицом у меня не все в порядке – вон как она смотрит.

– Пожалуйста, мини-пиццу с грибами. Спасибо.

Впервые слышу ее голос. Она говорит, как плавает. Как будто… не хочет расплескать воздух. Тихими гребками рассекает воздух в моей пиццерии, и воздух качается вокруг меня ласковыми волнами Балтийского моря. Р-раз! В груди моей распахнулась дверь, и порыв морского ветра ворвался внутрь. Не очень приятное ощущение. Скорее даже, совсем неприятное.

– Да, очень хорошо. Пять минут.

– Прекрасно, – говорит она, и мы оба не знаем, что делать дальше.

То есть я знаю, что должен приняться за пиццу, но она стоит и смотрит на меня. Может, узнала меня? Сэм постукивает щеткой, но, кажется, далеко-далеко. Окно в лавке большое, практически во всю стену, и выходит на главную улицу. Дождь вдруг начинает барабанить в стекло со всей силы. Град, что ли? И гром гремит. Мимо окна летит полиэтиленовый пакет, за ним гонится женщина. Как в кино. Удивительно, но все так и было – в эту самую минуту Марья покинула мою душу. Раз – и все! Нет, она по-прежнему стоит у меня перед глазами, но теперь это всего-навсего женщина, которую я когда-то любил в Кракове. Как будто у моего сердца ограниченная любовная емкость, места в нем только на одну любовь. Впустив женщину из бассейна, сердце выкинуло Марью.

Женщина из бассейна – как ее зовут? – наконец поворачивается взглянуть в окно на грозу, а я поворачиваюсь, чтобы сделать ей пиццу. Самую лучшую мою пиццу.

Я гляжу на Мацека, Мацек пялится на миссис Маклеод, а миссис Маклеод глазеет в окно.

Когда она забирает свою грибную пиццу и уходит, я говорю:

– А у нее муж есть. Они на Содейл-роуд живут.

Мацек таращится на меня прям как баран на новые ворота, а ведь сам живет в Эвантоне, стало быть, прекрасно знает, где Содейл-роуд. Я уже два раза был у него дома, в фургоне то есть. От нас до него две минуты, ей-богу. В прошлый раз, когда я пришел, у него было мое любимое печенье – здорово, да? А мои предки никогда не вспомнят про мятные «Кит-Кат».

Я им про Мацека не стал рассказывать. Наперед знаю, чего они скажут. Не дурак. Заявят, что он, мол, извращенец, и не смей туда ходить. Мужик! Иностранец! Явно недоброе на уме – мальчиков к себе заманивает.

Шизики придурочные.

Ежу понятно – Мацеку вовсе не мальчики нравятся, а бабы. Так глазами и ест. А видали бы вы, как девчонки в лавке на него пялятся! Сам слышал, как одна шептала другой: «Классная задница». Ну уж он с ними и заигрывает! Тихий-тихий, а своего не упустит. Бабник, в общем. В хорошем, то есть, смысле.

Я тоже не прочь быть бабником.

Только вот чего это он на миссис Маклеод запал? Она же такая важная. И больно чистенькая, до тошноты. Не говоря уж о том, что замужняя дальше некуда. А Мацек все стоит, будто его пыльным мешком огрели.

– Она замужем за моим учителем английского, мистером Маклеодом.

– Что? Что говоришь ты? – Мацек хлопает глазами, будто только что проснулся.

– Я говорю – мистер Маклеод. Отнял у меня телефон на прошлой неделе. Гад.

– Кто?

– Ладно, проехали. Не бери в голову. – Я убираю щетку и приглаживаю волосы. У Мацека в подсобке висит зеркальце.

– Ладно, не буду брать в голову.

– Мацек, увидимся в субботу?

– Да, это хорошо, Сэм.

Нравится мне Мацек; пожалуй, сейчас он мой лучший друг. Толковый мужик и все такое. Только в автобусе, пока ехал домой, я все думал: черт, почему же Мацек втюрился в жену мистера Маклеода? У нее и титек-то нет.

Если каждый день подобен целой жизни – с рождением, зрелостью и смертью, – то в каждом жителе городка заключен весь род человеческий. Крепкая на первый взгляд семья порой вовсе не крепка, а изломанная личность на поверку оказывается цельной натурой.

Тихой безветренной ночью или на заре слышно, как дышит Эвантон. Зимой – с хрипотцой, весной – прерывисто. У города есть сердце, и биение его ни на миг не прерывается.

Помните, как в Лондоне открыли мост Тысячелетия? Через день его пришлось закрыть – он опасно раскачивался. Инженеры, получившие баснословные гонорары, не учли, что толпа людей уже через пять секунд принимается шагать в ногу, от чего мост начинает вибрировать. Тогда люди стараются приноровить свою поступь так, чтобы это исправить, и… раскачивают мост еще сильнее. То же делают и эвантонцы. Приезжие, старожилы, молодые и старые. Каждый день они отправляются в школу и на работу, потом возвращаются домой, и уже через три секунды их сердца стучат в такт. И неважно, замечают ли они друг друга. Прислушайтесь. Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!