Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон

Черт, Сэм! Видела я его или нет, когда мы вернулись? Телик в его комнате бубнит, это точно, а его-то самого я видела? Что творится с моим материнским инстинктом? В результате менопаузы вокруг меня возникли некие атмосферные помехи – я не могу принимать сигналы с нормальной четкостью.

– После ванны проверить, как там Сэм, – вслух приказываю я себе. – Расспросить, что он читает по программе. Попытаться поцеловать. Да, вот именно.

Потом я лежу и размышляю о собственном голосе. В нем слышны зрелые годы и легкая степень помешательства.

– Черт, черт, черт.

Побрить, что ли, ноги? А, ну их. Для кого стараться? Вытершись насухо, умащаю кожу лосьоном, особое внимание, задрав подбородок, уделяю лицу. В зеркало не гляжу: пошлите сил, чтоб не сойти с ума![5]Выхожу из ванной, в одном полотенце, и в этот момент объявляется Гарри.

– Роза! Я пришел!

Он всегда кричит, вернувшись домой. В голосе никакой обиды – хозяин воротился! Несломленный и в хорошем подпитии. Тяжело ступая, он вваливается в холл, где стою я, еще слегка лоснящаяся от крема.

– Ага! – Гарри пялится на мои голые руки-ноги.

– Ты дверь как следует закрыл? – хмуро спрашиваю я. – Сквозит.

– Как следует, а то! Тебе холодно? Иди ко мне, я тебя согрею.

Плотнее запахнув полотенце, я по стеночке проскальзываю мимо Гарри.

– Поставь, пожалуйста, чайник, ладно? – Это чтобы сгладить свою подлую шустрость.

В моем гардеробе есть несколько соблазнительных ночных сорочек и очень сексуальное белье. Все подарки. Одну пару французских трусиков подарил Альпин, две-три другие – Гарри. Вот они, в верхнем ящике. По временам меня так и тянет отдать их кому-нибудь или просто напросто выкинуть, но… подумаю-подумаю и оставлю. Кто знает, вдруг пригодятся?

Сегодня, однако, их вид нагоняет тоску. Что, если я уже никогда и никому не захочу понравиться? Что, если отныне и до смертного часа я останусь ледяной недотрогой? Что, если всю оставшуюся жизнь мне придется целовать одного Гарри? Не могу забыть, как было у нас с Альпином. Как я не могла насытиться им. Его поцелуями. Словно открылся ящик Пандоры. И как удовлетвориться чем-то меньшим?

Надо развестись. Или я сдохну.

И вслед за этим другая привычная мысль:

Если мы разведемся, я сдохну.

Лучше уж Гарри, чем призрак одиночества.

– Чайник вскипел! – как обычно, орет Гарри во все горло.

С облегчением в душе – мне снова не удалось сломать его! – запахнувшись в длинный, до самых пяток, старенький халат, направляюсь на кухню.

Муж пододвигает мне чашку с чаем, окидывает взглядом мою задрапированную фигуру и вздыхает сокрушенно:

– Ох-ох-ох, что скажет Аня? Что только она скажет?

– Отвали, Гарри. Я ей скажу, что у меня аллергия на секс. Или просто признаюсь, что ты меня так достал, что меня от тебя с души воротит. И заруби это на своем гребаном носу.

– Как я люблю, когда ты ругаешься!

Я улыбаюсь, но про себя. Это одно из наказаний за то, что он перестал меня привлекать, – я никогда не показываю Гарри, до чего он меня забавляет. Гарри, конечно, засранец, а я – воистину ужасная жена. И… Бог мой! Я опять забыла проведать Сэма.

Глубокой ночью – на часах 3.20, а сна ни в одном глазу – я лежу и мысленно перебираю бесчисленные несчастья, возможно поджидающие меня впереди. И все случаи, когда меня отвергали, все случаи, когда я сама все гробила, всплывают в памяти и, скалясь, приветствуют меня.

Засранец или не засранец – хорошо, что Гарри рядом. Сопит под боком. Черт. В 3.20 ночи любовь как-то неуместна.

3.20 дня. До конца работы еще почти шесть часов.

Пять недель без секса. Не буду об этом думать.

Три мини-пиццы с ветчиной и ананасом, одна – с грибами и чесноком.

В конце концов, что такое секс? Да ничего. Секс! Одни неприятности делает. Женщины после секса любовь требуют. Я уже любил, и любовь может человека загубить. Не нужно мне никакой любви, только – секс.

Большая «Маргарита» для женщины с четырьмя малышами; все сопливые, она утирает им носы, а самого младшего щекочет, пока тот не закатывается хохотом.

– И меня, мам, и меня! – пристают старшие. Ревнуют.

Тоже у меня была мама, моя мамуся, она меня щекотала тоже. Она умерла тому много лет назад. Мне еще шести не стукало. Отец? При мне о нем не вспоминали, а сам я его в глаза не видел.

Грустно ли мне из-за этого сейчас? Нет. Я и прежде не особо грустил. Слишком занят был собственным детством, наверное.

Что помню? Ночь, мамуся пристраивается рядом со мной на постели и рассказывает сказки. Долго, пока я не провалюсь в сон. Никогда не уходила, пока не засну я. Другой раз зажмурюсь, вот так, и дышу тихо-тихо, как во сне. И знаю, что перед уходом она всегда целует меня, даже спящего. В лоб, вот сюда.

У нее платье было с красными розами. И ожерелье из маленьких желтых бусинок. Жемчуг? Она мне всегда давала его поиграть, а один раз нитка оборвалась и жемчужины раскатались в разные стороны. Мамуся, поначалу она здорово рассердилась. Даже руку подняла, чтобы шлепнуть меня. Наверное, у меня был уморительный вид, потому что она вдруг захохотала. Хохотала и хохотала. Я запомнил этот шлепок, которого не было. Запомнил кожей в том месте, куда он так и не угодил. Я тогда тоже смеялся, так что живот заболел и уже сил не было смеяться. Звали ее Вися. Трудноватое имя, да. Но характер у нее был легче, чем имя.

В то последнее утро она провожала меня в школу. День был как день. Тот же час, та же спешка, потому что мы опаздываем, как всегда. И дождь! Я в своем дождевике желтом, а она держит надо мной зонтик. Не над собой. Помню, потому что до сих пор вижу ее мокрые волосы. Как они прилипали к ее шее.

Средняя пицца с красным горьким перцем готова. Вынимаю, на ее место ставлю в духовку несколько маленьких. Разрезаю на куски готовую, укладываю в коробку.

А вот что мамуся говорила в то последнее утро, не помню, не слушал ее. Понятное дело. Я же не знал, что это последний раз. Откуда мне было знать? Утро как утро. Дождь, школа, спешка. Наверно, она поцеловала меня и сказала: «Веди себя хорошо, Матиуш». Только она всегда так меня называла. А Мацеком – никогда.

«Веди себя хорошо, мой Матиуш».

После школы меня встретила тетя Агата, с сумкой, а в сумке моя пижама. Наверно, я спросил про мамусю и она что-то сказала. Не помню. Мы пошли к ней домой, и она показала мне новую мою комнату. Хорошую, большую. Мне дарили разные подарки, заводной поезд, он умел свистеть. Я был страшно рад новым игрушкам. Помню, однажды мне вдруг стало очень грустно, а все остальные, они уже больше не плакали. И никто не говорил о ней. Скоро я позабыл ее лицо. В памяти остались только какие-то обрывки – платье с розами, мокрые волосы, поцелуй на ночь. У тетки Агаты была одна фотография, она держала ее на камине. Однажды я стащил ее и спрятал в книжку у себя в комнате. А теперь она у меня в фургоне. Мамусе на этом снимке примерно шестнадцать. Обо мне она еще не знает. Глаза улыбаются, а рот приоткрыт, как будто она говорит что-то. Не красавица, я это понимаю, – полновата, и нос великоват. Смотрит прямо в камеру, на фотографа. Я воображаю, что это я. И придумываю слова, которые она говорит. Если вслух произнести мое имя, так, как она его выговаривала, Матиуш, на душе становится легче.