Цвингер - Елена Костюкович

Прошло еще полчаса. Сима буравил взглядом пришедшего и кивал ему на убитую или умершую мадам Бронову в кресле. Но Плоцкер даже будто никак не мог понять, отчего это Симе неймется. И вдруг внезапно, сообразив, он неожиданно до ушей улыбнулся, вздернул Симу с кушетки и галопчиком проскакал под руку с Симой к окну. Там он развернул его, как даму, и поставил прямо перед убитой. Остаточный бледный свет тек через грязное окно ей в лицо.

Только тогда Сима понял, что в кресле сидит вылепленный из воска, старомодно одетый манекен в камзоле с кружевами, в парике с буклями, а на коленях у манекена покоятся несколько книжек. Бронов, объяснил Симе Плоцкер, подобрал и спас вышвырнутую матросами с верхнего этажа Эрмитажа восковую фигуру Вольтера, которая с екатерининских времен жила на антресолях в одном из низких библиотечных покоев, в компании книг, принадлежавших фернейскому мудрецу.

В девять снова прозвенел колокольчик. Но это был опять не Бронов и не его неубитая супруга. Плоцкер шепотом поведал Симе, что никакой семьи в настоящий момент у Бронова нет и что ждут его и только его. В кухню ввалился огромного роста нищий. Рыжий, в армяке. И тоже был взят в заложники. Нищий покорно привалился к стене в кухне, но чекистам там он был неудобен — это была оперативная площадка у чекистов, — и нищего тоже отвели в кабинет. Повертев головой и не обратив внимания на дамское тело в креслах, нищий снял суму и сел у двери в коридор. В отличие от Плоцкера и Симы, он был доволен. В квартире было натоплено. К тому же именно в это время Варюша внесла три миски каши. Нищий явно думал: ему повезло. Сима и Плоцкер, наоборот, огорчились от его появления, когда вдохнули, какой шел запах от армяка и от него самого.

Чекисты дали понять захваченным, что болтать запрещается. Но общительный Плоцкер, видимо не выдерживавший и получаса без разговоров, открыл замечательный способ разговора при посредстве кота. Приманив броновского кота к себе на колени и наглаживая его то за ухом, то под мордочкой по шее, он изливал на кота непрерывный мурчащий рассказ. Вслушиваясь, Сима немало для себя полезного выяснил.

Оказывается, над броновской головой давно сгустились грозовые облака. На него обрушился сам Горький, очень недовольный, и за дело: Бронов практически загубил главное горьковское детище, «Всемирную литературу». Потеряв терпение, Горький додумался жаловаться Сталину, что-де Бронов неграмотен, затеял склоку и вредит. И вот в эти дни идет в «Академии» переворот. Вместо Бронова заведующим назначен Каменев. Бронов не показывается. Плоцкера вот прислали забирать у Бронова недоредактированные рукописи. И влип вот в эту засаду. Черт ли в рукописях. Тут как бы целым восвояси уйти.

Сима подумал было взять «Три мушкетера» с полки и перечитать главу о мышеловке, но у Бронова на полках все были книги серьезные, академические.

Ночью они по очереди подремали на дико неудобном диване карельской березы. Утром появился почтальон в форменной, с дореволюционных времен таскаемой шинели. Его втолкнули в тот же самый кабинет с толстой сумкой на ремне. Когда к сидящим присоединился сапожник, принесший починенную обувь, и пожарный, явившийся, как всегда в обеденное время, проведать Варюшу и заодно подхарчиться, ситуация превратилась в абсурд. Плоцкер исчерпал свой фонд назидательных издательских рассказов для «юноши, обдумывающего житье». На радость Плоцкера, в мышеловку попало еще двое сослуживцев. Они стали сразу же интрижно сплетничать насчет грядущих кадровых перестановок в редакции. В конце концов вошел бледный в кожаном костюме комиссар и, безнадежно махнув рукой, отменил засаду. Все со стуком повалили по черной лестнице из квартиры, за исключением нищего, который не прочь был еще посидеть, но Варюша и пожарные вывели его из квартиры под руки.

Рассказ об этом Вика помнит, слышал от деда, и повторяла в Париже мама. Бронова все равно посадили. Но не в тридцать первом, а позднее, в тридцать седьмом. А в день, запомнившийся Симе, Бронов явился отнюдь не в собственную квартиру, а в неожиданное место — в издательство, откуда как раз только что перед этим был уволен. Но он пришел, получил расчет и деньги от изумившегося кассира. С этими деньгами Бронов сел на невиданный, пущенный с начала июня поезд «Красная стрела» и на следующее утро в Москве отправился в высокие коридоры искать защиты. И как-то сумел эту защиту получить. Был направлен в Берлин торговым сотрудником и перевез в Германию рукопись великого лингвиста Поливанова, там передал Якобсону, а тот прохранил еще пятьдесят лет, имел с собой и в момент бегства из Норвегии в Швецию (хоть и домой за вещами не зашел), в то время как и Поливанова и Бронова уничтожили и полили негашеной известью забвения.

Вот тогда, восемнадцати лет, Сима явственно осознал, что и литература и искусство — опасные ремесла. И в то же время — что без этих двух дел ему жизнь не в жизнь. И что не любоваться, не созерцать его тянет, а самому делать, руками, как тесто, творить. А как — руками? Что ли, каолиновую глину месить? Рисовать? Реставрировать? Систематизировать? Описывать? Оживлять архитектуру? Лепить спектакли лучами? Эрмитажный Рембрандт предлагал размышлять о свете. В Эрмитаже в тридцатом году, подловив летнее солнце, в «Блудном сыне» (зал еще не был по требованиям науки затенен) можно было разглядеть в глубине картины маленькую девочку, а у нее на шее, на ленте, яркий коралл.

И Жалусский дождался. Главный спектакль был разыгран в импровизированной декорации, на фоне задников, повторявших офорты Калло «Ужасы войны» и «Избиение невинных». Невинные дома, картины, статуи — все смешалось в сорок пятом. Но мир погиб не весь. Вместившие душу мира лучшие части его, статуи и картины, уцелели. Не рухнули трупами на просцениум и в кулисы. Не сгорели, не рассыпались в порошок. Они, упасясь из истязуемого Цвингера, запрятались, притихли и где-то плакали в темноте и холоде, как дети.

Вот то, чего ты ждал всю жизнь. К чему война, бившая то с недолетом, то с перелетом, тебя подводила. Ты жив, картины живы — теперь сходитесь. И выдай, на что ты способен. Соображать, находить, охранять, собирать, систематизировать, разминировать!

Цвингер — миф, Цвингер — колдовское слово. В нем заклятие, алхимия, тайносовершительные ритуалы. Ираида сумела передать ему романтический восторг перед Дрезденом. Рассказала про «Золотой дом» Августа Саксонского и про фазаний рай курфюрстины Анны. И о приключениях алхимиков, как они делали золото, а случайно выделали нечто более удивительное: саксонский фарфор.

Для всех художественно мыслящих русских, говорила Ираида, Цвингер — первый этап, инициация, двери Европы. Путь и в Вену и в Италию шел через Дрезден. Искусство Европы предварялось «Галереей старых мастеров». Какой восторг охватил Брюллова перед головой Христа в терновом венце Гвидо Рени! Как проняло Жуковского, да и Белинского как тряхнуло перед «Сикстинской мадонной»! Что было с Суриковым перед «Пиром в Кане Галилейской» и «Поклонением волхвов» Веронезе…

Мы видим Дрезден и глазами Достоевского, у него Сикстина висела над постелью в схимнической спальне. Кстати, и взором Толстого, просто карикатурного в воспоминаниях его секретаря Валентина Федоровича Булгакова, уж его-то до чего проняло, до неприличия… «Глаза его загорелись недобрым огнем, — вспоминал Булгаков, — и он начал, задыхаясь, богохульствовать. „Да привели меня туда [в Дрезденскую галерею], посадили на Folterbank [пыточную скамью] я тер ее, тер ж…, ничего не высидел. Ну что же: девка родила малого, девка родила малого только всего, что же особенного?“ И он искал все новых кощунственных слов, — тяжело было присутствовать при этих судорогах духа».