Цвингер - Елена Костюкович

— Ну, ясно. Расскажите, пожалуйста, откуда к вам попал этот архив?

Болгарская стрекоза так тесно обвивала ногами в шпильках ножки венского стула, что напоминала уже скорее спрута, чем стрекозу. Русский у нее был понятный, хотя уродливый.

— В Болгарии побывал ваш дед Жалусский в поездке с театром. По весне семьдесят третьего года.

…Лера в восьмидесятом, когда Вика приехал перед Олимпиадой, рассказывала, как провожала с киевского вокзала деда в берете и плаще с футбольными пуговицами. Это была единственная поездка Семена за границу за все послевоенное время. Никогда никуда не пускали. Получив разрешение в Болгарию, он немного расстроился, поскольку, по театральному поверью, кого в Прагу первый раз пускают, тому ездить и ездить. А тут, назло, началось не с Праги, а с Болгарии. Семену было невдомек, что с поездками или без поездок — ему вчистую отпущено только несколько месяцев.

Лера размещала в купе жареную курицу и литровые стеклянные банки, где слоями были уложены блинчики. Бутылка коньяку, соль в бумажке, картошка отварная в мундире, коробочка сардин.

А на перроне разыгрывалась парная реприза Плетнёва, всеобщего любимца, с другим всеобщим любимцем — первым актером театра. Из-за которого театр постоянно попадал в пикантные положения. То он и впрямь чудачил, а то его несправедливо обвиняли в смертных грехах. А он то давал вдруг подпольные концерты в Ижевске, или — здрасте! — песни его передавали по «Немецкой волне».

Чтоб их всех все-таки выпустили, заступился официальным письмом важный партийный начальник, Александр Николаевич Яковлев. Вообще без святых заступников по тем временам не могло состояться ни спектаклей, ни гастролей. Даже и в Болгарию театр ехал исключительно по личному приглашению дочери Тодора Живкова. В общем, неприятностей театру от артиста-барда выходило немало. Зато и популярности сколько!

А тут, повстречавшись с Плетнёвым, он так пошел сыпать остротами, что труппа буквально по перрону каталась. Странно было видеть его без гитары, как кентавра без копыт. Плетнёв эффектно откланялся, комедианты поехали, но в Болгарии все тот же главный герой, певец, с катушек слетел и всех подвел. И коллективу сказали — о Париже забудьте.

Однако, рассказывал дедик Лере, хоть не в Париже, а все-таки побывали за границей! Появились у всех джинсы, а один из актеров сказал: «Вот как съездишь за границу, так сразу развратишься и не возьмешь в очередной вояж мыльницу с мылом». Театр проехал по маршруту София — Варна — Стара-Загора — Велико Тырново. Поставили вместе с болгарами объединенный спектакль, ввели в сцену с мышеловкой «Гамлета» их местную пантомиму…

Виктор снова обретал способность слышать. Да, вот о пантомиме как раз говорит и Зофка:

— В Гамлете вводился знаменитый наш болгарский пантомим. Его имя Пифагор. Он, верно, глухонемой. Может, аутичный. Не говорил совершенно. И, думаем, Жалусский, когда театр отвезли, передал хранить до Пифагора две кутии бумагов. На кутиях надписка «Половицы Гамлета».

— Стоп, что вы сказали? Что такое кутия? Так у вас был пантомим Пифагор? И половицы?

Так вот они, фаршированные! И Пифагор внесен и в адресную книжку Лёдика! Значит, миму Пифагору было поручено ящики, замаскированные под реквизит «Гамлета», взять к себе, сохранить, а при оказии в Париж отправить. Вот оно, дважды два. И этим объясняются штаны Пифагоровы. И «не вступает в разговоры», и «объясняется без слов».

Все прояснилось! Плетнёв не случайно ввернул в последнее письмо Симе имя мага. Это имя было паролем!

Ну все.

Ох, сил бы, сил бы все вышесказанное понять и с этим жить.

Дед оказался предателем, гитлеровцем. И это не снится. Вот где он, оказывается, провел эти загадочные фронтовые годы. И как свою жизнь спас.

— Можно мне вина вашего? — обратился он неожиданно для себя к Чудомиру.

И, не дожидаясь ответа, наплескал себе полный стакан.

Что подумают. Да пусть думают что хотят. Важно быстро расширить сосуды. Коньяк был бы лучше. Потому что есть опасность потери сознания.

Виктор галлюцинирует, видит что-то неясное. Как при подборе очков. А так видно? А так лучше? Наводим на резкость…

Опля! Нет, не галлюцинация. Это было. Было в Киеве, еще до отъезда. Только никогда не вспомнилось. А теперь вдруг четко и ярко, как он застиг маму с дедом в большой комнате. Они ползали по полу на четвереньках. Оба нервно вспрыгнули, но заулыбались, поняв, что это всего-навсего Викочка. Сима катал по ковру полую деревяшку.

— …и при монтаже спектакля можно легко к материалу доступ иметь…

Вика перебил, спросил:

— А ты доску, деда, зачем продырявливаешь?

— Чтоб доски легче были. На гастроли возить. Меньше вес. Но ты молчи, не рассказывай. Это дедушкина секретная придумка, профессиональная тайна.

Вика кивнул, поразмыслил, а потом задал вслед вопрос:

— А они не треснут, когда десять дней будут трясти мир?

Все захохотали, а дед стал тискать Вику, девятилетнего остроумца, и заливисто рассказывать про первые свои оперные спектакли. Как перед открытием занавеса режиссер кричал в рупор: «Венедикт Иванович! (Венедикт Иванович Колесо пел Германа.) Венедикт Иванович, очень слабый диван, пожалуйста, не облокачивайтесь!» Но тот забывал, облокачивался, пружины ему впивались в зад, и он взлетал в пыли под потолок.

Надо же! Тогда они вместе выдумывали способ. Через шесть лет Сима наконец его использовал.

А ведь Вика уже шел когда-то по этому правильному следу. Пытался выведать подробности болгарских гастролей, когда переводил в Милане в мае восемьдесят седьмого на юбилее Стрелера. Тогда приехал эфросовский «На дне». Вика переводил беседы между Демидовой и Стрелером, Губенко и Валентиной Кортезе. А по интересующему вопросу Виктор сумел поговорить только с Ронинсоном, подойдя невзначай в углу, где тот одиноко ел юбилейный торт.

Ронинсон отвечал, что ничего о болгарской поездке с Семеном Жалусским не помнит. Тот что-то делал с декорациями. У актеров с ним мало было общих тем. Конечно, если Виктору интересно, Готлиб может рассказать, почему театр не оказался весной семьдесят третьего в Париже. Как все мечтали о Париже!

— Я думаю, кого-то заподозрили в намерении совершить побег?

— Ну что вы, молодой человек! Что за романтические идеи! Какие побеги! Никто из наших никогда об этом не помышлял, и никаких репрессий по этому поводу не было! Нет, полный бред. С чего вы взяли? Ничего похожего. Все дело в том, что великий и безалаберный кумир, наше горе и отрада, запил, забузил, затребовал дополнительного разогрева. Пришлось его чуть ли не связывать. Настроились-то попасть в Париж, пусть даже под присмотром архангелов, а привелось повидать только братскую Болгарию и возвращаться с дурацкими сувенирами — с какими-то деревяшками фаршированными, в нутро которых были вставлены ампулы с розовым маслом. А, вспомнил дедушку вашего. Он с мимом тамошним болгарским дружил, который к нам ввелся в «Гамлете» на мышеловку. Что-то они на пальцах обсуждали и чертили мелками на полу. Никто из нас с этим мимом не общался. Он ведь ни на каком языке не говорил, даже и на болгарском. И не пил ничего. Что уж нам было делать с ним.