Крейсерова соната - Александр Проханов

Плужников вилял дворами и дважды чуть не попал в волчьи капканы, лязгнувшие у него под ногами. Наконец, на просторном дворе, где стояли помойные баки и урчала оранжевая мусоровозная машина, заталкивая в свое гадкое нутро зловонное барахло, он попал в западню. С обеих концов двора надвигались на него псы в шляпах. Мягко, осторожно переступали на упругих лапах, держа пистолеты, высунув от азарта и нетерпения красные слюнявые языки.

– А какое твое хобби, голубчик?.. Яичко не простое, а золотое?.. Альбомчики для детишек «Раскрась сам»?.. Нехорошо уклоняться от переписи… Иди, мы тебя перепишем…

Плужников понял, что погибает. Видимо, чем-то он прогневил Того, Кто послал его в этот город, либо город уже не поддавался спасению и отпадала нужна в спасителе, либо он, Плужников, совершил какой-то просчет и оплошность и сам нуждался в спасении.

«Спаси!..» – молча и молитвенно возопил он, видя, как смыкается кольцо собак. Все они были из породы немецких овчарок, и только одна, видимо, их начальник, была поджарой рыже-белой колли. «Спаси!..» – повторил Плужников.

И спасение пришло. Откуда ни возьмись появился плечистый русоволосый красавец, показавшийся Плужникову знакомым. Это и был его знакомый – Сокол, прославленный футболист, которого Плужников остановил на краю пропасти, когда тот раскачивался на парапете гранитной набережной, намереваясь ухнуть в реку и умереть.

Сокол тоже узнал его:

– Ты?.. От кого бежишь?.. От этих вонючих псов?..

Они встали спина к спине, и только клочья полетели от нападающих. Лязгали у собак раздробленные челюсти, чмокали их прокусанные мокрые языки.

– Давай сигай в мусоровозку!.. – крикнул Сокол, глядя, как медленно отъезжает оранжевая машина и у нее в спине закрывается грязный короб. Они прыгнули один за другим в зловонное чрево. Сверху на них посыпались очистки, отбросы, груда помойной дряни. И, слыша, как визжат побитые псы, они притаились в темноте стучащей машины, окруженные со всех сторон спасительной гнилью.

Они долго колыхались в темноте, и у Плужникова было ощущение, что он находится во чреве огромной рыбы, наглотавшейся скользких водорослей, кислого ила и раздавленных холодных личинок. Эта рыбина ненароком сглотнула и его и теперь куда-то плыла, быть может, на другой берег Средиземного моря, перевозя его, как библейский кит Иону. Наконец, странствие окончилось, рыба остановилась, напрягла переполненный кишечник и вытолкнула содержимое наружу. Плужников и Сокол вывалились вместе с отбросами и очутились на огромной загородной свалке. И первое, что увидали, подымаясь из нечистот, обвешенные картофельными очистками и грязным тряпьем, было небо с бессчетными стаями кричащих черных ворон, слетевшихся встречать очередную мусорную машину. Вторым видением была группа странных, обросших людей, облаченных в экзотические кожи, жилеты, косматые телогрейки, с палками и крюками, похожих на первобытное племя, в шкурах, вооруженное палицами и дротиками. Все это грозное оружие было нацелено на Плужникова и Сокола, готовое разить и колоть.

– По-моему, нам не рады… А мы так торопились! – произнес Сокол, снимая с головы прелый лист капусты.

– Вы кто, инспекция? – спросил воин, с клинышком бороды и в пенсне, похожий на Калинина, укутанный в желтую женскую кофту, в истоптанных полусапожках на высоких каблуках, потрясая над головой заостренной пикой, изготовленной из поломанного торшера.

– Да нет, какая инспекция! – воскликнул худой человек с косматой гривой и провалившимися аскетическими щеками, напоминавший Николая Островского. Он был в зипуне, перепоясан красным махровым полотенцем, в калошах на босу ногу, и в руках его была палица из ножки старинного письменного стола. – Это же Сокол! Нападающий «Спартака»!..

– Оно и видно, – угрюмо произнес опухший мужчина с огромной нечесаной бородой, похожий на Бонч-Бруевича, в поношенном теплом пальто и войлочных ботах, потряхивая в руках ржавой цепью. – «Спартак» – команда «мусоров». Поэтому и ездит на мусоровозке…

– А за «мусоров» ответишь! – вспылил Сокол, подвигаясь к обидчику.

– Стоп!.. Разойтись!.. – между ними встал очень бледный человек с седой колючей щетиной и черными густыми бровями, похожими на хвосты пушных животных. Вылитый Брежнев, но в замызганной телогрейке зэка и с синими губами вечно мерзнущего человека. – Я тебя знаю, – обратился он к Плужникову. – Ты приходил ко мне с милой девушкой Аней, которая приносила мне письма и повестки в суд. Очень меня жалела славная барышня.

И Плужников узнал Ивана Ивановича, бывшего ученого и изобретателя, печального выпивоху, которого за неуплату выселили из квартиры на улицу, обрадовался встрече.

– Да, да, мы знакомы!.. Иван Иванович знает меня!.. Он может подтвердить, кто я такой!..

– А нам один хрен, кто ты такой… Здесь документов не спрашивают, – буркнул кругленький, укутанный с головой в бабий шерстяной платок человечек с темными печальными глазами Надежды Константиновны Крупской. – Если приехал жить, живи. Цветные металлы – одна цена. Стеклотара – другая. Ежели запчасти от машинок «Зингер» или от приемника ВЭФ на лампах – цена договорная.

– Оставь их в покое, – перебил его Иван Иванович, к мнению которого прислушивались остальные обитатели свалки. – Это мой друг и сосед, – указал он на Плужникова. – А этот, разве не видите? Он Сокол. Похож на молодого Чкалова.

Плужников вздохнул с облегчением. Он ушел от жестокой погони и оказался на свалке, куда отдаленный город сбрасывал ненужные предметы, негодную в употребление пищу, а так же пропащих людей, которые были извергнуты из горделивого и богатого города, превратились в бомжей, поселились среди отбросов.

Сокол отозвал его в сторону:

– Я должен возвращаться… Вижу, за тобой гоняются… Нынче за плохими людьми нет погони, сволочи сами всех загоняли. Нас судьба дважды с с тобой сводила, сведет и в третий… Футбол я бросил, учусь летать.

Он подпрыгнул и улетел, распугивая стаи ворон, чуть сверкая опереньем на солнце. А Плужников остался на свалке.

Она занимала огромное пространство среди лесов и оврагов, куда непрерывно подъезжали машины, вываливали отбросы. Бульдозеры медленно ровняли рыхлые пестрые груды, утрамбовывали гусеницами, выдавливая зловонную жижу. Часть жижи испарялась, превращаясь в неисчезающий над свалкой жирный туман, который вдыхали птицы. Другая часть просачивалась в дренажи и донные канавы, скапливалась в подземных резервуарах, где медленно фильтровалась, оставляя ядовитые осадки. Свалка была кладбищем, где город хоронил израсходованные предметы, устаревшие механизмы, обветшавшую моду, отыгравшую музыку. Свалка была огромным трупом бездыханного времени, над которым, как над мертвым богатырем, вились прожорливые и крикливые стаи.

Бомжи, населявшие свалку и казавшиеся первобытным бестолковым племенем, на самом деле еще недавно являлись советскими людьми, за каждым из которых числилось какое-нибудь звание, почетное имя, достижение в науках и искусствах. Изгнанные из нового, прогрессивного общества, о котором так мечтал потомок бедуинов, сын солнечных пустынь, академик Сахаров, и за которое так страстно и мученически боролся писатель, чья фамилия странным образом передавала притчу про то, как задумала «соль жениться», эти люди с потерпевшего крушение корабля жили на необитаемом острове, как робинзоны, сохранив обычаи и нравы Красной Атлантиды. Материк утонул, но на крохотном острове обитали атланты, жившие по законам своей утонувшей Родины.