Крейсерова соната - Александр Проханов

Плужников исследовал разрозненные предметы, между которыми была незримая связь. Они как точки были соединены невидимой линией, определявшей контур исчезнувшей цивилизации. Чем больше этих точек возникало, тем точнее определялся контур. Главные его черты были сохранены от забвения. Малые изгибы будут уточняться в момент воскрешения. И когда оно состоится, из плоскости, очерченной извилистой линией, повторяющей очертание политической карты СССР, восстанет гигантский красный континент, захвативший в свои разверстые лапы половину земного шара.

Плужников и Иван Иванович шествовали вдоль стеллажа, где, обгорелые, полуистлевшие, в засохшей грязи и мусоре, лежали книги великой эпохи, выброшенные из библиотек в мусоропроводы и на свалки, кинутые в костры, дабы освободить место Стивену Кингу и Гарри Поттеру, а также нескольким энергично пишущим самкам, среди которых Донцова соперничала с Толстой, а последняя лишь немногим уступала Марининой-Денежкиной. Среди сохраненных книг лежали зачитанные, с закладками томики Бабаевского; замечательные «Записки майора Пронина» – детектив, служивший пособием для нескольких поколений советских разведчиков, таких как Зорге, Судоплатов и Михаил Любимов, впоследствии по недоразумению ставший отцом телеведущего Александра Любимова; небольшая, обличающая Солженицына брошюра под метким названием «Со-Лжец»; неполная трилогия Брежнева: «Малая земля», «Целина» – без заключительного и, увы, неоконченного тома «Возрождение», где автор повествует об итальянском Ренессансе. Тут же находился неразрезанный роман Егора Яковлева о Ленине и подборка хвалебных стихов о Сталине Ахматовой, Пастернака и Вертинского. Коллекцию завершала недавно найденная страница из «Огонька», в которую была завернута испорченная каспийская селедка. Сквозь разводы рыбьего жира филологи, знакомые со стилем и мировоззрением Коротича, могли угадать очерк последнего, посвященный узбеку Рашидову…

Они перешли к соседнему стеллажу, где собиралась коллекция фетишей, с помощью которых предполагалось воскресить крупных советских политиков, чьими усилиями создавалась «красная держава», и которые, после воссоздания великой страны, смогли бы продолжить строительство «реального социализма». Здесь был галстук Ленина, который он повязал перед тем как выйти на Финском вокзале из пломбированного вагона и взойти на броневик; стояли аккуратно заштопанные небольшие валенки Сталина, найденные на ближней даче в Кунцево после кончины вождя; маузер, хорошо смазанный, с несколькими оставшимися пулями, из которого в затылок был застрелен Бухарин, а так же ледоруб с кусочком запекшегося мозга, переданный мексиканскими коммунистами в подарок Девятнадцатому съезду партии. Здесь были слепок с руки Суслова и посмертная маска Молотова, загадочным образом, в смерти, обретшая сходство с политологом Никоновым; маршальский мундир Брежнева со всеми орденами, медалями, памятными знаками и значками, которые были привинчены к специальной титановой арматуре, пропущенной сквозь подкладку френча, а также неуместившийся на френче значок БГТО.

– Несколько дней назад, – пояснял Иван Иванович, – мы разыскали запечатанную консервную банку с частично сохранившейся этикеткой, где отчетливо прочитывается слово «печень». Скептики утверждают, что это обычная тресковая печень, и предлагают подать ее к столу. Но другие, более осмотрительные, считают, что это печень Андропова, законсервированная сразу же после смерти генсека. Ведется дискуссия, в случае воскрешения не появится ли Андропов с тресковой печенью или, не дай Бог, треска с головой Андропова…

Плужников взирал на Ивана Ивановича. Этот изможденный, в несвежей одежде человек, чья колючая седая щетина придавала лицу сходство с Туринской плащаницей, а темные кустистые брови были символом благословенного застоя, который, по-видимому, и был вершиной, куда взлетела дерзновенная мечта человечества о коммунистическом рае, – был не просто талантливым советским ученым, не просто собирателем останков великого прошлого и краеведом загородной свалки. Он был жрецом, хранителем священных заповедей, носителем таинственных культов, способных оживить мертвую плоть, одухотворить убитую материю, запустить ротор истории, в котором перегорела обмотка. Стеллажи, мимо которых они шагали, были алтарями огромного подземного храма, построенного под слоем нечистот и отходов, куда, как в катакомбы первохристиан, спустились ревнители «красной веры», покинув загаженную землю, где воцарилось зло. Стеклянный, переливающийся хрусталями и радугами, храм напоминал божественную архитектуру Днепрогэса, конструктивистский Парфенон, построенный в глубине громадной помойки.

– На этих столах собраны самые драгоценные ферменты будущего воскрешения, – Иван Иванович показывал Плужникову столы, где были установлены большие стеклянные банки с герметическими притертыми пробками, на вид пустыми. – Здесь собран воздух эпохи, атмосфера времени, дыхание великих свершений.

Банки, освещенные газовым светом, стояли в ряд. Сквозь толстое стекло, чуть видные, колыхались тени исчезнувших времен, просились наружу, были готовы как джинны вырваться из бутылок, наполнить жизнь походами, стройками, демонстрациями, утопическими мечтаниями, яростным созиданием. Здесь была банка, где хранился выдох рыжего жеребца, на котором скакал Буденный, направляя атакующие лавы Первой конной армии против Деникина. В другой банке вился легкий дымок от газовой сварки, когда на Волхове строилась первая советская ГЭС. В третьей реторте хранился чих прокурора Вышинского, который, невзирая на высокую температуру и очевидное недомогание, явился в Дом союзов, на процесс Бухарина, чтобы осуществить акт революционной законности. Здесь было морозное дыхание Сталина, когда тот на параде сорок первого года провожал полки на Волоколамский фронт. Легчайшее испарение, исходившее из опустошенного бокала с «Шампанским», который Генералиссимус поднял в честь русского народа, оросил свои седые усы и поставил на край стола в сверкающем Георгиевском зале. На некоторых закупоренных сосудах была наклеены этикетки с надписями: «Буря оваций», «Шквал возмездия», «Воздух оттепели», «Ветер перемен», «Веяния времени», – что подразумевало различные проявления политической погоды, когда над страной то сгущались тучи опасности, то сверкало солнце победы.

– У нас есть почти все пробы воздуха, даже легкий ветерок от веника, с которым парился в бане Черненко. Однако еще нет того осеннего петроградского ветра осени семнадцатого года, каким дышал Ленин на мосту через Неву, направляясь в Смольный…

Плужников ощущал грандиозность задачи, знал, что все представленные элементы будут соединены, сварены, свинчены, озарены магическим светом, опрысканы «живой водой», освящены великим ритуалом, после которого, взрывая помойку, сбрасывая с себя горы тухлого мусора, в сиянии сплавов, в божественной красоте и величии, всплывет под солнце Красная Атлантида; верил в исполнимость задачи; зная в себе таинственные, дарованные Богом силы, был готов помогать «красным жрецам», передав свой волшебный дар в руки Ивана Ивановича. Но слишком велика была задача вселенского воскрешения. Слишком мал был он сам, Плужников, не ведающий границ своему странному дару, чтобы дерзновенно участвовать в великой мистерии. Он не решался на грандиозный духовный поступок, не решался раскрыть свое любящее, пылающее, словно подсолнух, сердце, направить его золотую чашу на обугленные остатки советской эпохи.