Моральное животное - Роберт Райт

Импульсивные поиски Дарвином надежного союзника, а затем, по мере приближения момента публикации книги, и его стремление заручиться поддержкой Лайеля, Грея, Гексли и других имели под собой не только сознательные, но и эволюционные резоны. «Не думаю, что я настолько храбр, чтобы выдержать всеобщее осуждение без поддержки»[596], – написал он через несколько дней после публикации «Происхождения видов». Да и кто бы смог? Ни один человек (и ни один примат) не решится пойти против существующего порядка, не заручившись социальной поддержкой.

Представьте, сколько раз со времен нашего обезьяньего прошлого успех социальных переворотов зависел от способности претендента сколотить крепкую коалицию и сколько раз они терпели неудачи из-за излишней поспешности или недостаточной скрытности. И еще представьте репродуктивные ставки в этой игре на выживание. Удивительно ли, что любые мятежи во всех культурах начинаются с шепота? Нужно ли объяснять шестилетнему школьнику, что не стоит бросать вызов местному хулигану, предварительно не выяснив, как к нему относятся окружающие? Готов спорить, что, когда Дарвин, с присущей ему нерешительностью («Уверен, вы будете презирать меня»[597], – писал он Эйсе Грею), впервые доверял свою теорию немногим союзникам, им двигали прежде всего эмоции, а не разум.

Проблема

Величайший кризис в карьере Дарвина случился в 1858 году. Пока он не спеша корпел над своим эпическим манускриптом, вдруг оказалось, что у него есть конкурент, причем весьма бойкий. Альфред Рассел Уоллес открыл теорию естественного отбора – через 20 лет после Дарвина, но уже был готов предать ее огласке.

Поведение Дарвина в этой ситуации полностью соответствует понятию о защите собственной территории, но сделано было все так мягко и под аккомпанемент таких искренних моральных страданий, что до сих пор все считают этот эпизод примером его сверхчеловеческой порядочности.

Уоллес, молодой британский натуралист, недавно вернулся из плавания по миру, как и Дарвин несколькими десятилетиями ранее. Дарвину было известно, что он интересовался происхождением и распространением видов. Они даже одно время переписывались на эту тему, и Дарвин признался, что у него уже есть «отчетливая, конкретная идея», но заявил, что «изложить мои взгляды в письме решительно невозможно». Вместо того чтобы застолбить за собой первенство, издав короткую статью о сути своей теории, Дарвин продолжал писать свой монументальный труд. «Я не хочу писать только ради того, чтобы быть первым. Хотя, конечно, будет досадно, если кто-то озвучит мои гипотезы раньше меня»[598], – признавался он Лайелю, который торопил его с публикацией.

Досада настигла Дарвина 18 июня 1858 года, когда ему пришло письмо от Уоллеса с кратким изложением сути его теории эволюции, которая почти полностью совпадала с его собственной. «Его термины стоят в названиях моих глав»[599], – ужасался Дарвин.

Паника, которая, должно быть, охватила его в тот день, наглядно демонстрирует «изобретательность» естественного отбора. Биохимический механизм паники, вероятно сформировавшийся у наших предков еще в бытность ими рептилиями, в те суровые времена запускался при угрозе жизни и здоровью; теперь же он сработал в совершенно иных условиях – при угрозе статусу, который приобрел значение у наших предков на более позднем этапе развития, в бытность ими приматами. Более того, угроза не носила физический характер, как у тех же приматов. Она была абстрактной, облеченной в слова – символические знаки, за порождение и понимание которых отвечает особая мозговая ткань, появившаяся у нашего вида всего лишь несколько миллионов лет назад. Эволюция, как рачительная хозяйка, берет старые вещи и перелицовывает их на новый лад, адаптирует к текущим потребностям. Сомневаюсь, однако, что Дарвин в тот момент был в состоянии оценить природную красоту своей паники. Он переслал очерк Уоллеса Лайелю, мнением которого тот интересовался, и попросил совета, но сделал это весьма хитроумно, не в лоб: предложил собственный праведный план действий, предоставив возможность Лайелю предложить свой, менее высокодуховный и более действенный: «Пожалуйста, возвратите мне рукопись. Хотя он и не просил меня ее опубликовать, но я, конечно, непременно напишу ему и посоветую отправить ее в какой-нибудь журнал. Я уже не буду первооткрывателем, но книга моя, если она имеет какую-то ценность, не пострадает, так как суть ее в применении теории»[600].

Ответ Лайеля на это письмо не сохранился (что весьма странно, учитывая фанатичную аккуратность, с которой Дарвин собирал корреспонденцию), но, видимо, сумел пошатнуть добродетельность Дарвина. Поскольку в ответ на него он написал: «В очерке Уоллеса нет ничего, что уже не было бы изложено в более полном виде в моем очерке, написанном в 1844 году и прочитанном Гукером несколько десятков лет назад. Примерно год назад я послал короткий очерк с изложением моих взглядов (копия у меня имеется) … Эйсе Грею, так что я могу уверенно сказать и доказать, что не позаимствовал ничего у Уоллеса».

После этого на глазах у Лайеля начинает разворачиваться эпическая схватка Дарвина со своей совестью. Вот что Дарвин написал своему старшему другу [в скобках рискну привести эволюционный подтекст]: «Я был бы очень рад сейчас издать статью с кратким изложением моих взглядов, страниц на десять, но не могу убедить себя, что это будет честно. [Постарайтесь переубедить меня.] Уоллес ничего не говорит о публикации; прилагаю его письмо. Я не собирался издавать статью, и могу ли я теперь сделать это, не потеряв лица, после того, как Уоллес прислал мне тезисы своей теории? [Скажите «да», умоляю] … Считаете ли вы, что его очерк связывает мне руки? [Скажите «нет», умоляю] … Я мог бы послать Уоллесу копию моего письма Эйсе Грею, чтобы доказать ему: я не украл его теорию. Но решиться издать это сейчас я не могу, а вдруг получится подло и жалко. [Разубедите меня]». В постскриптуме, приписанном на следующий день, Дарвин снял с себя всякую ответственность и переложил ее на Лайеля: «Я всегда считал, что из вас бы вышел первоклассный лорд-канцлер, и теперь я обращаюсь к вам, как к верховному судье»[601].

Страдания Дарвина усугублялись тяжелой обстановкой дома: дочь Генриетта слегла с дифтерией, а слабоумный сын Чарлз Уоринг подхватил скарлатину, от которой вскоре и умер.

Лайель посоветовался с Гукером, который уже был в курсе, и эти двое решили дать обеим теориям равные шансы и посмотреть, какая возьмет верх. План был такой: представить на ближайшем собрании Лондонского Линнеевского общества очерк Уоллеса вместе с отчетом Дарвина, посланным Эйсе Грею, и его же наброском 1844 года, переданным Эмме, чтобы затем все это было напечатано вместе. Любопытно, что свой отчет Дарвин послал Грею буквально через пару месяцев после того, как заверил Уоллеса, что изложить теорию «в письме решительно невозможно». Почувствовал ли он, что молодой конкурент наступает ему на пятки, и решил задокументировать свое первенство? Мы этого никогда не узнаем.