Моральное животное - Роберт Райт

Собрание общества было на носу. В это время Уоллес работал на Малайском архипелаге, и Лайель с Гукером решили не ставить его в известность. Дарвин не возражал. Когда Уоллес узнал о произошедшем, он испытал эмоции, схожие с теми, которые нахлынули на юного Дарвина, когда он узнал об одобрении его геологических изысканий мэтром Адамом Седжвиком. Уоллес тогда только начинал, мечтал сделать себе имя, но был не уверен в своих силах. И тут выяснилось, что известные ученые представляли его работу перед влиятельным научным обществом. Он с гордостью написал своей матери: «Я послал м-ру Дарвину очерк по теме, над которой он сейчас работает. Он показал его доктору Гукеру и сэру Чарлзу Лайелю, которые оценили ее настолько высоко, что сразу прочли перед Линнеевским обществом. Думаю, я могу рассчитывать на знакомство и помощь этих выдающихся людей, когда вернусь домой»[602].

Пятно на совести Дарвина

По мне, это один из самых тягостных и неловких эпизодов в истории науки. Уоллеса ободрали как липку. Да, его имя поставили рядом с блестящим именем Дарвина, но он от этого не выиграл, наоборот, ушел в тень. Никто не обратил внимания на то, что какой-то молодой выскочка объявил себя эволюционистом и выдвинул теорию эволюции. То ли дело известный и уважаемый Чарлз Дарвин. Это стало сенсацией. И даже если у кого-то и были сомнения насчет того, чье имя должна носить теория, они моментально развеялись, когда Дарвин, более не мешкая, представил на суд публики свой монументальный труд.

Чтобы исключить любые недоразумения относительно масштаба фигур, Гукер и Лайель, представляя рукописи Линнеевскому обществу, особо подчеркнули: «Пока весь научный мир ожидает завершения труда м-ра Дарвина, мы решили познакомить общественность с некоторыми ключевыми результатами его работы, а также с выводами его способного корреспондента»[603].

Несомненно, найдутся те, которые скажут, что слава Дарвина и забвение Уоллеса вполне заслуженны[604]: Дарвин открыл принцип естественного отбора задолго до Уоллеса. Однако факт остается фактом: в июне 1858 года Уоллес первым написал очерк о естественном отборе и был готов опубликовать его. Отправь он его в журнал, а не Дарвину, мы бы помнили его сегодня, как первого человека, выдвинувшего теорию эволюции путем естественного отбора[605]. И книга Дарвина, строго говоря, считалась бы уже просто дополнением его идей. Чье имя тогда носила бы теория? Мы уже не узнаем.

Как бы то ни было, с самым суровым моральным испытанием в своей жизни Дарвин справился блестяще. Сравните альтернативы: они могли опубликовать только версию Уоллеса, могли написать Уоллесу и предложить публикацию, как изначально хотел Дарвин, и, возможно, даже без упоминания его теории, могли попытаться предложить Уоллесу совместную публикацию (но он вряд ли бы на это пошел). Был и еще один вариант, самый выигрышный, единственный из всех гарантирующий, что естественный отбор войдет в историю науки как теория Дарвина, – тот, который они в конце концов и выбрали: издать очерк Уоллеса без его явного разрешения, однако этот вариант был и самым сомнительным с точки зрения морали, особенно для такого щепетильного человека, как Дарвин.

Примечательно, что многие восприняли эту уловку как высочайшее проявление нравственности. Джулиан Гексли, внук Томаса Гексли, назвал итог «памятником природной щедрости обоих великих биологов»[606]. Лорен Айзли считал это «примером взаимного благородства, справедливо занесенным в анналы науки»[607]. Оба они отчасти правы. Уоллес даже любезно настаивал, что титул первого эволюциониста по праву принадлежит Дарвину, учитывая глубину и масштабность его изысканий – что, в общем-то, справедливо, но тем не менее делает честь благородству Уоллеса. Он даже назвал свою книгу «Дарвинизм».

Уоллес защищал теорию естественного отбора всю оставшуюся жизнь, но кардинально сузил ее границы. Он сомневался, что она может объяснить мощь человеческого разума: люди казались ему умнее, чем того требовало банальное выживание. Исходя из этого, Уоллес заключил, что, хотя тело человека и было сформировано естественным отбором, его интеллект имел божественное происхождение. Думаю, было бы слишком цинично (даже по дарвинистским меркам) строить предположения, появилась бы эта версия, если бы теория естественного отбора носила название «уоллесизм». Как бы то ни было, человек, давший теории свое имя, сетовал на ослабление веры Уоллеса: «Надеюсь, вы не убили окончательно вашего собственного и моего ребенка»[608]. И это после того, как в «Происхождении видов» он окрестил естественный отбор «моя теория» и Уоллеса упомянул лишь в предисловии, и то вскользь.

Общая уверенность в том, что в эпизоде с Уоллесом Дарвин повел себя как истинный джентльмен, отчасти зиждется на неверной предпосылке, будто у него был выбор. Опубликуй Дарвин спешно свою теорию без упоминания Уоллеса, разразился бы скандал, навсегда опорочивший его имя и, возможно, даже поставивший под сомнение его причастность к теории естественного отбора (причем резонанс был бы, даже если бы Уоллес не стал предъявлять претензии и повел бы себя еще святее, чем на самом деле). Так что выбора у Дарвина не было. Биограф, который с восхищением замечает, что Дарвин «не хотел потерять первенство, но еще меньше он хотел, чтобы его заподозрили в неджентльменском или, вернее даже, в неспортивном поведении»[609], описывает альтернативу, которой на деле не существовало: подозрения в нечестной игре мигом бы лишили Дарвина всякого первенства. Когда Дарвин написал Лайелю сразу после получения очерка Уоллеса: «Лучше я сожгу свою книгу, чем позволю ему или кому бы то ни было усомниться в моей честности»[610], то им двигала не столько честность, сколько здравый смысл. Или, скорее, так: им двигала честность, иметь которую в его социальном окружении предписывал здравый смысл. Совестливость не исключает практичности.

Удивительно, но тот факт, что Дарвин вовремя умыл руки и перепоручил решение этого непростого вопроса Гукеру и Лайелю – «в отчаянии отрекся», как тактично выразился один биограф[611], – отчего-то также считается доказательством его исключительного благородства, хотя он просто себя обезопасил. После того как Уоллес дал понял, что он не в претензии, Дарвин написал ему: «Хотя я ни коей мере не вмешивался в планы Лайеля и Гукера, все же я не мог не беспокоиться о том, как вы их воспримете…»[612] Что ж, если Дарвина так тревожило мнение Уоллеса, стоило бы, наверное, поинтересоваться им заранее, а не постфактум? И разве не мог он подождать с публикацией теории еще пару месяцев, если уж стоически терпел два десятилетия? Уоллес просил его лишь показать очерк Лайелю, но не требовал, чтобы тот спешно определял его судьбу.