Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

Пашка опять глумливо ржет, Ковач же чувствует непонятную слабость. Вообще-то подобные экземпляры быстро утихомиривались – стоило только поймать их зрачок, шелковыми делались, завороженными странным человеком, что держит взглядом, будто собаку на цепи. А тут осечка! Пьяный урод издевается, еще и угрожает, а в ответ лишь мысль о том, что жизнь такого вот «моряка» можно запросто променять на выздоровление, допустим, Максима. Почему нет? На одной чаше бесполезная тварь, которая еще и семью наверняка терроризирует, на другой – молодой философ, что может составить славу отечественной науки. Ковач понимает: мысль неправильна, даже уродлива, а отделаться от нее не может! Эти выпали из всех норм (моральных, психических, etc.), им даже лечение не поможет, остается разве что утилизировать никчемную биомассу. А тогда – хотя бы с пользой для других…

К вечеру пластилиновая масса превращена в несколько яиц, являющих собой гладкие и безликие субстраты. Дневное унижение не забыто, оно вдруг прорывается странной фантазией, уносящей в те временные бездны, когда творили человеческих особей. Вот так же Создатель в задумчивости сидел перед яйцом, вылепленным из праха земного, прикидывал абрис будущих творений. В замысле они наверняка были прекрасными, гармоничными, гениальными – по сути, являлись продолжением Создателя, его земными аватарами. И тут бах – кто-то под руку толкает! В итоге где-то гений вылепляется, где-то простой талант, но по преимуществу лепятся криворукие «Пашки» с кривыми, опять же, мозгами. Горшечник ошибся, начал лепить бракованные горшки, и те заполонили все страны и континенты, сделавшись основным подвидом человека. «Мы – воплощенная норма!» – вопят Пашки, навязывая свои стереотипы, вкусы, манеру поведения… А копни глубже – выявишь брак, тотальную патологию, что нуждается в срочной и радикальной терапии.

Вопрос: кто возьмется за терапию? Ответ: люди, подобные Ковачу. Извини, дружище Создатель, ты допустил, как нынче выражаются, косяк, придется его исправлять. Причем портретов Пашки не заслуживают, еще чего! Да и не справятся они с этим делом, бездари, поэтому – в кабинет ЭСТ! «Давай, Паша, не сопротивляйся, тут всего-то 400 вольт; ты ведь, будучи дитем несмышленым, залезал мамкиной шпилькой в розетку? Ага, залезал, и, хотя получил разряд, как видишь, выжил! Поэтому ложись, сейчас мы электродики к вискам прикрепим, палочку в зубы вставим, дабы язык не откусил, и – включим рубильник. Запомни, дружище, последние секунды своего поганого бытия – ты распрощаешься с ним навсегда. Через мгновение, получив страшный удар током, ты воскреснешь к новой жизни… Или не воскреснешь (извини, тут без гарантии). Но что тебе терять, кроме провонявшей потом тельняшки? Так что – вперед и с песней!»

Увлеченный игрой воображения, Ковач машинально работает руками, разминая пластилин, и на яйце возникают и тут же исчезают странные, нечеловеческие рельефы…

* * *

Когда подходит очередь Максима, его не могут отыскать. Вскоре выясняется: тот выбрался за территорию, улегся в высокую траву и возвращаться отказывается. Вместо него на ковер приглашается Майя, однако сеанс поначалу не идет. Отвернувшись от подмалевка, сделанного на прошлом занятии, девушка начинает вытаскивать гвоздь из стула, на котором сидит. Костяшки пальцев белеют от напряжения, щеки и лоб, напротив, наливаются красным. Багровое, искаженное лицо напоминает маску языческой богини, что собирается ни много ни мало – съесть гвоздь! «Майя, приди в себя, гвозди несъедобны!» Но та упорно тянет за шляпку, скрежеща зубами, которыми она сейчас перемелет металл! И что делать?! Прекращать сеанс не в правилах Ковача, с другой стороны – налицо приступ, как бы лекарственная поддержка не потребовалась… Внезапно захлестывает знакомое ощущение, будто сидящий напротив человек – черный ящик (в случае Майи, скорее – «черный квадрат»). Такое случалось, больные подчас представлялись некими закрытыми объектами, terra incognita, когда карта местности отсутствует напрочь. Что происходит на этой неизвестной земле? Какие там текут реки, где возвышаются горы, где – цветущие долины? Ноль информации; возможно, нет ни того, ни другого, лишь кипящая лава первозданного хаоса. И она, не исключено, сейчас вырвется из глубин, и гвоздь, что вот-вот вылезет из стула, захрустит на чьих-то зубах!

Впрочем, думать о тайнах души человеческой некогда, надо на что-то решаться. И вот он протягивает ладонь, мол, вытащила? Теперь давай сюда! Давай-давай, первым буду я, не спорь – это моя мастерская, значит, я решаю, кому и что тут есть! Озадаченная, Майя протягивает искривленный кусочек металла, Ковач прячет его за щеку и делает вид, что жует.

– Невкусно… – говорит. – Ну ладно, теперь мы вместе будем молиться.

– Кому?! – резко спрашивает девушка. – Зачем, я не понимаю!!

– Молись кому хочешь, только не забывай рисовать. Молись и рисуй, молись и рисуй…

Казалось бы, сеанс загублен, – и тут губы Майи начинают шевелиться, рука тянется к карандашу, и процесс сдвигается с места! Пытаясь попасть в такт ее речитативу, Ковач бормочет вместе с ней какие-то слова, одновременно помогая продолжить рисунок. Замолкает, лишь почувствовав боль с внутренней стороны щеки. Черт, забыл про гвоздь! Ощущая солоноватый вкус крови, Ковач хочет сплюнуть, но – нельзя, тонкая ниточка контакта тут же прервется! Так и сидит до финала, сглатывая сочащуюся из ранки кровь…

Он мог бы себя похвалить – надо же, выкрутился! Вытянул сеанс на кураже, на импровизации, однако… Удручало отсутствие твердой почвы под ногами. Где метод? Нет метода, есть единственный неповторимый Ковач, уникум, что может импровизировать, призывать к молитве, к стоянию на голове, к пляскам вокруг портрета – и все сойдет с рук! Но как передать подобные умения?! И ведь не скажешь, что не старался – пробовал, и не раз. И Пиньо пытался обучать, и других, да без толку: кто-то механически к делу подходил, кто-то себя Фидием мнил, то есть не лечил – а самовыражался. Странно, что он на что-то еще надеялся, точнее – на кого-то с рыжими волосами, и кто до сих пор, несмотря на письма и телеграммы, сюда не приехал…

Спустя неделю являются телевизионщики: заезжают на микроавтобусе «Форд», вываливаются из него с аппаратурой и по-хозяйски занимают половину двора. Не впервые Ковачу сидеть перед камерой, опыт накопился немалый, однако бесцеремонность работников ТВ до сих пор удивляет. Вот чего, спрашивается, лезть к клетке, где заперт полуволк? Зачем дразнить животное, оно же, дай волю, загрызет и не поперхнется! Тем не менее оператор лезет, пытается снимать, из-за чего Цезарь начинает нервно метаться по вольеру. Дискомфорт усиливают укоризненные взгляды тех, кто день за днем преследует: возьмите нас! Продвиньте к здоровью хоть на миллиметр! Они записывают время сеанса едва ли не на ладони, ждут, готовятся,