Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

раскрывались, и в излеченных душах распускались такие цветы, что диву даешься! Почему тогда не быть новому Адаму и Еве?! Их создаст Ковач, причем без всякого глиняного праха, ребер и т. д. Создаст вот из этих, что с бледными напряженными лицами, переводя расширенные глаза с отражений на изображения и обратно, лепят свою обновленную сущность!

Процесс ломает Максим, внезапно прерывая лепку. Он хочет, чтобы выключили камеру, а еще лучше – чтобы ее вообще убрали.

– Максим, не отвлекайся! Камеры нет! Тут вообще никого нет, только ты и Майя!

Окрик повисает в пустоте. Скинув дождевик и, вроде бы, забыв о нем, Майя опять натягивает его на плечи.

– Холодно… – бормочет, хотя по лбу стекают капли пота. Ковач не хочет мириться с происходящим, он пытается вернуть Адама с Евой к активности, продвинуться хотя бы на миллиметр. Не надо взлетать на целый пролет, поднимитесь хоть на ступеньку выше! Тщетно: Майя накидывает на голову капюшон, Максим закрывает лицо ладонями.

Когда лампочка на камере гаснет, Ковача захлестывает раздражение. Он сознательно разрушает собственный авторитет, отказываясь от столов-кушеток, влезает в шкуру больных, рискуя здоровьем ради них, сирых-убогих, а они не хотят идти навстречу! Еще одна попытка расшевелить подопечных заканчивается их уходом (побегом?) из мастерской. Алина разочарованно вздыхает, оператор берется упаковывать технику.

В качестве компенсации – просмотр фильмов из коллекции Ковача. Их немало: парадоксальных, эффектных, призванных убедить в том, что он не пустое место (хотя в душе все равно остается заноза). На экране один больной меняет другого, Алина вполглаза смотрит, что-то помечая в блокноте, а Ковачу хочется еще раз увидеть искры, а лучше – молнию, что сверкнет на экране или прямо тут, за столом. Но вместо этого показывают крупный план Ковача, ему задают вопрос о перспективах метода. Экранный Ковач, на секунду задумавшись, произносит:

– Имеет смысл процитировать Наполеона. Он говорил: я чувствую, что меня влечет к цели, мне самому неизвестной. Как только я ее достигну, будет достаточно атома, чтобы меня уничтожить, но до этого никакая человеческая сила ничего со мной не сделает!

Алина хмыкает:

– Сильно сказано! Ладно, Миша, иди заводи!

– Не хотите остаться? – предлагает Ковач. – Завтра начнем прямо с утра…

– К сожалению, нет времени! – разводит руками гостья.

Занятия опять отменяются, значит, можно употребить коньяку. Сто грамм, двести, за окном темнеет, значит, вскоре надо выпускать Цезаря. С чего, интересно, развылся раньше времени?! Ковач наливает фужер, опрокидывает и, с усилием поднявшись, направляется к собачьему загону.

Полуволк когда-то был взят из приюта, где его готовились усыпить. Чем-то он был похож на Ковача – одинокий, не желающий лизать руку первому встречному, стоящий наособицу. Он признавал лишь нового хозяина (даже к Борисычу месяц привыкал) и служил ему верой и правдой. На первых порах дикая сущность очень пригодилась, сюда заезжали то подвыпившие парни из поселка, то городская урла на джипах, но могучая стать и холодный волчий взгляд быстро отрезвляли незваных гостей. Да и сейчас Цезарь был весьма полезен, во всяком случае, ночных побегов из Мекки еще никто не пытался совершить…

Пройдя вдоль стеночки, дабы не светиться, Ковач приникает к стальной сетке. «Чего, дружище, мечешься? Не любишь нетрезвых? Сам не люблю, всегда считал их слабаками. Но силы не бесконечны, нужны помощники, а Ольга не приезжает! Кто такая Ольга? Замечательное создание, рыженькое, солнечное, а главное, в курсе дела. Сама прошла через кошмар, ей не надо ничего объяснять, короче – она тебе понравится (если приедет, конечно)».

А пес продолжает метаться, не обращая внимания на бормотание Ковача. Взявшись отпирать загон, тот внезапно передумывает.

– Борисыч! – кричит. – Выпустишь, когда все разойдутся!

Уже ночью Цезарь гоняется за ним, непонятным образом выбравшись на свободу и норовя вцепиться зубами в зад. Когда же Ковач скрывается в мастерской, кидается на дверь так, что та прогибается. Это не полуволк, настоящий полумедведь, он сейчас высадит деревянную дверь или ее проломит! Ковач мечется по мастерской, однако окошки маленькие, через них не выберешься! Под стол забраться? Так разыщет же, псина безжалостная, и сожрет! Остается одно: шагнуть на другую сторону зеркального стекла. Там, в зазеркалье, ты станешь недосягаем, стопроцентно себя обезопасишь!

Ну? Смелее, тебя не может сбить с пути какой-то жалкий пес! Да, его зовут Цезарь, но ты-то Наполеон! Никакая человеческая (а также нечеловеческая) сила не в силах сбить тебя с пути! Что?! Зеркало металлическое?! Не может быть, потрогай и убедись – оно будто из воска, ты легко сквозь него пройдешь! Ковач трогает блестящую поверхность – ба, и впрямь мягкий воск! А тогда шагнем вперед, чтобы ускользнуть, ведь оскаленная собачья морда уже всунулась в образовавшийся пролом. Теперь рычи, сколько хочешь, исходи пеной, а меня не достанешь! Пробравшись в мастерскую и опрокидывая мольберты с бюстами, Цезарь кидается на зеркало, но тщетно – для него граница на замке…

Вскоре Ковач забывает о собаке, слишком много интересного по эту сторону стекла. Что там маячит на горизонте? Ага, Пироговка! А следующее строение? Надо же, Шепетуха! Дурдома всея Руси, равно как и забугорные психлечебницы, расположились рядком, создав улицы, кварталы, что, в свою очередь, слилось в город. Да какой огромный, прямо Нью-Йорк или Токио, что, вообще-то, соответствует мировой статистике. Сам же утверждал: если собрать всех умалишенных в одном городе, образуется крупнейший мегаполис планеты. Но, поскольку мы прячем психов по темным чуланам, их вроде и нет. А они есть! Вон, высунулись из окон и машут руками – кому, интересно?

Оказывается, ему! Весь огромный город таращится из окон, приветствуя Ковача. Если присмотреться, правда, дома похожи на многоквартирные склепы, где проживает (проживает?!) понятно кто. Насельники, машущие руками и платочками, кивают: мол, угадал, так и есть! Но ты же избавишь нас от тяжкой участи? Давно тебя ждем!

– Нет-нет! – машет руками Ковач, панически озираясь. – Я вижу: вы живы!

– Ошибаешься, избавитель! – кричат из одного окна. – То есть искупитель!

– Он Наполеон! – кричат из другого. – А мы – его армия! Вперед, на Москву! Или куда там?! Ага, на Берлин!

Вот незадача! С удовольствием вернулся бы назад из мертвого города, да как вернешься, если Цербер-Цезарь ждет, облизываясь?! Ковач сам сделался пленником амальгамы, впрыгнул в нее, не включив мозги…

По счастью, в конце улицы ждет съемочная группа: Алина, Миша, и камера уже установлена, и осветительные приборы расставлены. Алина с улыбочкой усаживает Ковача в кресло, садится рядом и сует микрофон.

– Ну, давайте!

– Что давать?!

– Вещайте о перспективах метода. Намерены ли вы заняться вот этими, что едва из окон не вываливаются от восторга?

Ковач