Анна Петровна. Привенчанная цесаревна - Нина Молева

Писать просила. Слёзно. Мол, каждой весточке рада будет. Только бы знала, что её помнят, о ней беспокоятся, её не забывают. С Маврушки слово писать взяла.

* * *

Цесаревна Анна Петровна (герцогиня Голштинская)

Томится Анна Петровна в своём дворце. Томится — места найти не может. Герцогу всё равно. Сказал как отрезал: нечего надеяться на Петербург. Кончено, ваша светлость! Один обман кругом оказался. И думать о России нечего. Вот родить собралась — кого родишь? Кого? Наследника российского престола? Нет, герцогиня! Если Господь благословит сыном, — племянника короля шведского, того самого Карла XII, что поражение потерпел под Полтавой. Вот оно как судьба людьми играет. Ни о чём другом не думай!

Плохо, плохо ей. Четвёртый месяц дитя во чреве носит. То и дело в беспамятство западает. Врачи только головами качают: с чего бы? Разве признаешься в болезни батюшки? Если что и дошло до Киля, ото всего отречься можно. Ведь сама-то никогда падучей не маялась, может, и дитя здоровым вырастет.

А тут вести из Петербурга. Сестра Лизанька всеми правдами и неправдами весточки посылает. Спасибо, Маврушка всегда рядом. Она и изловчается записочки получать, чтобы герцог да соглядатаи его не заметили.

Решилась, похоже, окончательно решилась судьба светлейшего[23]. Нет такого больше — один Алексашка Меншиков остался. Недолго его в Раненбурге задержали. Ещё пятого января приехали туда Плещеев да Мельгунов, всей полнотой власти Верховным советом облечённые, описать и конфисковать все богатства меншиковские. Не земли, не поместья — те ещё перед ссылкой отняли. Теперь до драгоценностей да рухляди дело дошло.

Лизанька пишет, будто разрешено семейству оставить лишь всё самое простое да необходимое. Да откуда же у них такое? Кто только не толковал, что покупали князь с княгиней такие ткани да меха, которых и в царском гардеробе не встречалось. Драгоценности сундуками мерили. Ненасытная душа, Александр Данилович, ничего не скажешь. Кабы не помер батюшка, не миновать светлейшему петли, как Матвею Гагарину, который в Сибири губернаторствовал, нипочём не миновать, а тут...

И ещё. Будто члены Верховного совета, когда об аресте Данилыча рассуждали, первым делом к решению пришли: Варвару Михайловну от семейства отделить. Чтоб никаких советов больше светлейшему дать не могла, деньги бы рассовывать по чиновникам перестала. Ещё батюшка говорил: ловка Варвара-горбунья, кого хошь соблазнит, каждому цену найдёт. Она-то сразу в Раненбург за семейством помчалась. На дороге перехватили — в Успенский монастырь, что в Александровой слободе, отправили. Лизанька там её издали видала: у самой дом, в котором теперь местится, в слободе на Торговой площади. До обители рукой подать. Надо же, сколько родственниц наших через стены эти монастырские прошло. И Марфа Алексеевна, старшая царевна, и Феодосия Алексеевна. Лизанька на могиле их побывала. Описывать не стала. Одним словом обмолвилась: страшно.

Бог с ними. Вот Меншиковы так и доехали до Раненбурга без Варвары Михайловны. Маврушка у кого-то вызнала, что и впрямь горбунья за дело крепко взялась — всё хоть частичного помилования добивалась. Иногда подумаешь, не о сестре хлопочет, не о племянниках. Никак правы люди, что Данилыч ей на сердце лёг. За него болеет, ему служит?

Кабы не она, может, и оставили бы семейство в Раненбурге. Долгоруковы её испугались. Вот 27 марта и издали указ об окончательном обвинении светлейшего. А через неделю в ссылку отправили жестокую. Двадцать отставных солдат-преображенцев нарядили под командованием офицера Меншиковых стеречь неусыпно, денно и нощно. Может, так и следует, да ведь их всего-то: сам светлейший, сын Александр шестнадцати лет, две дочери — Мария и Александра. И Дарья Михайловна. Пишут, слепая. Будто от слёз ослепла. Ходить сама не может — светлейший её водит. С ложки кормит, водой поит. Детям к матери подходить не разрешено. Они и в повозках отдельных. Сёстры вдвоём в одной телеге, Александр — в другой. Светлейший с супругой в повозке. Дарья Михайловна всегда на слёзы скорой была, а тут будто с утра до ночи рекой разливается.

Лизанька даже предписание караульному офицеру умудрилась узнать: «Ехать из Раненбурга водою до Казани и до Соли Камской, а оттуда до Тобольска; сдать Меншикова с семейством губернатору, а ему отправить их с добрым офицером в Берёзов. Как в дороге, так и в Берёзове иметь крепкое смотрение, чтобы он никуда и ни к кому никаких писем и никакой пересылки ни с кем не имел».

* * *

Цесаревна Анна Петровна

(герцогиня Голштинская), М. Е. Шепелева

Чего не передумаешь в белые ночи, бывало, в Петербурге. Частенько не спалось, особенно после смерти государя батюшки. О герцоге. О шведском престоле. Сколько раз маячил он перед державой нашей, будто завораживал венценосных правителей.

В Киль с герцогом приехали, кончились белые ночи. А всё равно сединой какой сумерки подернуты. Туман от моря встаёт. Над водой по утрам на рассвете держится. Волны тихонько, как в Петергофе, на берег набегают. Еле-еле песок шуршит.

Вспомнила. Это при царе Борисе Годунове было. Детоубийце. А, может, и не убийце. Как там в Лжедмитрия сразу поверить. Да Бог с ним. Главное — жених ему понадобился для дочери единственной, Ксении. Надо полагать — роду своему царственный блеск придать. Ведь, как ни говори, полунищие они были — Годуновы. Одна слава, чти дворяне, да и те невесть по какому списку. Не Московскому же.

Так и царю Борису шведский царевич подвернулся. Густавом Ириковичем его в России называть стали. Ещё не в России — в Московском государстве. Ирикович — сын низложенного и умершего в заточении короля шведского Эрика XIV. Чудом в младенческие годы спасся. Чудом в детстве выжил — всё по Польше и Германии скитался. Без престола, без денег — кому такой королевич нужен!

О престоле не думал. Где ему, бродяге, с собственным дядей, принцем Карлом, тем более с польским королём Сигизмундом тягаться! А тут царь Борис. Обещал ни много ни мало помочь земли Финляндии и Лифляндии получить, а на первых порах в удел нашу Каширу выделил. Это после нищеты-то!

Хотя что нищета. Во всей Европе Густав славился познаниями своими. Химией всерьёз занимался. Вторым Парацельсом его называли. Приглашение принял, думал, сможет дальше своим делом позаниматься.

Не вышло. Приехал с целой ватагой. Одни писали — свитой, другие — с собутыльниками. Ещё важнее — полюбовницу свою в свите привёз и даже крыться с нею не стал.

Царь Борис полюбовно договориться с Густавом хотел. Сам толковал, сына, царевича Фёдора Борисовича, посылал.

Договориться? Не рассчитал, видно, королевских амбиций. Густав от переговоров отказался. Даже Москву своими опытами сжечь обещал. Царь поверил. Посадил королевича в темницу, а там сослал в Углич, на вечное заточение... Так свадьбы Густав и не увидел, умер в ссылке.