Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин

Лиля, как ей это было свойственно, бесстрастно и скупо мне рассказала, что муж ее умер, в последние годы какие-то деловые связи возникли с одной московской фирмой, поэтому ей и пришлось приехать, убрать какие-то корешки, покойный дорожил репутацией, но все это скучная материя, нет смысла забивать мою голову. Есть у нее любимая дочь, но и она осталась одна – такая судьба, когда-то вышла, ни с кем не советуясь, за человека, который годился ей в отцы. Теперь они вдовеют вдвоем, естественно, веселого мало, но жизнь идет своим чередом, и все постепенно как-то налаживается, само по себе, незаметно, исподволь, должно быть, я это замечал.

И я с готовностью подтвердил, да, это так, в том наше счастье. О заживляющей силе жизни не раз написано в умных книгах, и это верно и справедливо, иначе вряд ли бы мы выживали, отряхивались и двигались дальше.

Потом я спросил, не хочет ли Лиля увидеть какую-нибудь мою пьесу. Несколько моих действ в ту пору шли в нескольких московских театрах. Она сказала, что очень хочет, но, к сожалению, завтра вечером улетает домой. Такая уж она невезучая.

И оба мы согласно вздохнули и молчаливо погоревали. А в сущности, надо было оплакать и нашу юность, и нашу жизнь, которую мы с нею донашивали, как старую выцветшую одежку.

И надо было не грустно покачивать нашими мудрыми головами, а возмутиться, призвать к ответу судьбу, которая нас разлучила и расшвыряла в разные стороны. Вот едет она домой, и «домой» – это какой-то неведомый Окленд, и этот Окленд – теперь ее город, когда-то в нем родилась ее дочь.

И я, простившись, вернусь к себе, мой дом уже столько лет в Москве. Не суждено было в ней родиться, зато я в ней встречу последний час.

А где-то за горами-долами живет наш город, ни ей, ни мне уже не придется его увидеть, обманывать себя ни к чему.

Но все это в порядке вещей, нормальное течение жизни, в которой всегда находится место и неожиданным поворотам, и неожиданным маршрутам, любым сюжетам, любым развязкам.

И, элегически повздыхав, мы распрощались и разлучились – теперь, действительно навсегда.

12

Статика неизменно богаче, глубже и мудрее динамики, – когда я на месте, я размышляю, когда перемещаюсь, глазею.

Но обстоятельства сплошь и рядом нас вовлекают в те ситуации, когда мы просто обязаны действовать. События редко благоприятствуют, обычно как раз – наоборот, приходится разгребать их последствия.

И все же я не раз убеждался, что нежелание проделывать вроде бы нужные телодвижения было не столько моей пассивностью, сколько потребностью уклониться от общепринятых реакций, от всяких стереотипных действий.

– Что ж, это бунт?

Совсем не бунт. Тем более не беспощадный. Это беззвучное сопротивление, которое умеет быть длительным, стойким и отнюдь не бессмысленным. И страх – растерять себя ни за грош. Вскочишь на яркую карусель, и понеслись – поминай как звали. Закружит, завертит, заворожит звонкая ярмарочная пестрядь.

13

А мой персональный бунт состоялся вскоре после того, как я отметил свое четырехлетие. Размахивая карандашом, я объявил изумленным родителям, что буду писателем! Только писателем!

Против чего же я бунтовал? Разве мне кто-либо воспрепятствовал или хотя бы засомневался?

Нет, разумеется. Но подсознательно я дерзко возвысил свой голосок против возможной угрозы судьбы или какой-то неведомой силы распорядиться мною по-своему, переиначить мое существо.

Выразить это я не умел, но чувствовал это, чувствовал так, не понимал, но ощущал своею четырехлетней кожей, что мне еще предстоит отстаивать мой выбор, единственную возможность, единственный способ существовать.

Такое строительство биографии, линия жизни, однажды потребовало найти соответственные слова. Способные удержать, сохранить это таинственное волнение, которое так непререкаемо меня усадило за письменный стол.

14

Важный урок, который извлек я, общаясь со своими коллегами, – нужно помалкивать, и особенно когда проявляют к тебе интерес.

Не так уж трудно сообразить – собрат по профессии вряд ли взволнован твоими замыслами и заботами. Чем лаконичнее ты ответишь, тем больше порадуешь собеседника.

Отлично помню, как простодушно раскрыл себя один литератор, который с подчеркнутой и, похоже, отрепетированной небрежностью вдруг объявил:

– Я все могу.

Он был, безусловно, небесталанный и обаятельный гедонист. Дебют был успешен. Он бойко начал, но быстро, побарахтавшись, сдулся. Ресурс оказался обидно мал.

И умер он, в сущности, раньше срока, едва достигнув яблочной осени, когда вступает в свои права писательский урожайный возраст.

А может быть, ему повезло. Он сознавал свое банкротство. Рассказывали, что в последние дни метался, маялся, то говорил, что хочет жить, то звал, торопил некстати засбоившую смерть – замешкалась, не спешит помочь, не хочет оборвать эту муку.

Когда я вспоминаю о нем, невольно думаю, как сурово обходится со своими служителями наша гуманная литература.

Пожалуй, это ее родовое и отличительное свойство. Не так уж трудно его увидеть, тем более размышляя о роли и месте собственного отечества.

15

Мне сызмальства внятно и убедительно растолковали, насколько почетна, важна и значительна миссия родины. Выстраданная и обусловленная столь драматическими событиями. И – географией. Неслучайно раскинулся этот материк как мост меж Западом и Востоком. Ему и назначено историей стать соединительной тканью.

Но родина эту роль отвергла. Родине она показалась чрезмерно скромной, не отвечающей ее значению и ее статусу. Самооценка, как это выяснилось, была несоизмеримо выше.

Отечество привыкло к обязанностям международного авторитета. Оно согласилось бы, может быть, на роль арбитра или посредника, но все иные ограничители выглядели бы недопустимой и оскорбительной капитуляцией.

Десятилетия после победы, одержанной в великой войне, все дальше уходили в историю, все меньше оставалось на свете живых ветеранов, но этот триумф все с большей истовостью все чаще упоминался и украшался. Реанимировался, берегся, как Мавзолей на Красной площади.

Эти не связанные меж собой, скорее даже, по сути своей, не совпадавшие пантеоны были, по сути, единственной скрепой, объединяющей наше прошлое с его сегодняшней ипостасью.

Впрочем, история щедра на эти резкие парадоксы. Вот так она шутит с нашим братом, и эти шутки часто кровавы.

16

Конечно, невесело сознавать, что жизнь твоя вот-вот закончится, смешается с прахом, уйдет в песок или как дым растает в небе. Кто не задумывался о том, как глухо и немо, как тотально, бесповоротно исчезновение.

Естественно, разуму вопреки, хочется по-пушкински верить, что «весь не умрешь», что зыбкий твой след впечатается в мрачную твердь, что новые люди однажды вслушаются в невнятный шорох и – отзовутся.

Но если Александр Сергеевич имел основания для надежды, то мне огорчительно трезвый взгляд помог увидеть свои возможности и очертить свои пределы.

Иными словами,