Тадзимас - Владимир Алейников

Шторм на море уже несколько угомонился. Волны еще были, и немалые, и шли они фронтально, чередующимися непрерывно, упорными, ритмическими накатами, но это происходило без аффектации, без излишнего клокотания и взвинченного, словно заведенного изнутри, завихрения, нагнетания всей этой соленой, слоеной, хорошо осознающий свою мощь, водной прорвы, бездны, стихии. Я занырнул под волну, вынырнул на поверхность, взлетел на пришедшую следом волну, потом на другую, поплескался немного, поплавал – и вышел на берег. Меня ждала работа. Мы отправились с Ишкой домой.

В небе назревал дождь. Вот оно, утреннее предощущение нового состояния в природе. Собиралась вверху, над нами, этакая облачная пленка, где погуще, где пореже, но была она везде, нависающая над головой, зависающая в теплом, слегка взбудораженном периодически налетающим ветром, полураспаренном воздухе, и вот уже напоминала она кисею, и кисея эта, на глазах прямо, переходила в пелену, в занавесь, уже достаточно плотную, будто шторой закрыли небо. Хотя и проглядывало солнце, и свет пронизывал иногда облачные волокна, все это казалось детской игрой, но ненадолго, потому что говорить и думать, глядя на небо, хотелось уже о творчестве – об архитектуре, о живописи, – и неустанные метаморфозы, наблюдаемые вверху, напоминали об Антонио Гауди, о Сальвадоре Дали, – может быть по причине ожившей в памяти передачи по телевидению об этих двух каталонских гениях, а может, и просто из-за разыгравшейся собственной фантазии, но схожесть того, что творилось в киммерийском небе, с творениями обоих неистовых каталонцев, была слишком уж очевидной и, конечно же, далеко не случайной, как и все, что происходит здесь, у нас, в единственном по своей уникальности, никаких аналогов, как уверяют знающие люди, нигде более не имеющем на земле, благословенном и благодатном уголке нашей немолодой уже, но живучей планеты, на которой, даст Бог, и мы еще поживем и что-нибудь путное создадим. Помаленьку втянулся я в свои труды. Гляжу в окно – дождь идет! Первый дождь в этом сентябре.

День – в единстве с дождем и трудом. После четырех часов – снова солнце. И не просто – солнце. Сияние! Обновление сущего. Восстановление сил. Не скажу – перерождение. Но – пробуждение, укрепление, утверждение ясного самосознания – и во мне самом, и в этом вот просторном, светлом, неспешно длящемся дне, и в мире, неповторимом и родном, долговечном, разумном, кровном.

Кто мне диктует все это? Что я призван выразить в слове? Взаимосвязь явлений и сущностей. Земное житие души. Становление духа. Возрастание света. И, конечно же, то, что «походить iз безоднi глибокого серця», как однажды и навсегда сформулировал Сковорода, а оттуда «походить» – все.

Говорил ведь Конфуций: «Не путь может расширить человека, а человек может расширить путь».

Седьмое сентября. Певице Изабелле Юрьевой исполнилось сто лет. Вот убедительный пример того, что песня продлевает некоторым светлым людям жизнь. Все зависит от того, как человек сумеет спеть свою песню. Да еще – настоящая ли это песня. Вадим Козин тоже прожил долго. Юрьева, девчонка из Ростова-на-Дону, приехала, семнадцати лет от роду, в Ленинград – и с триумфом там дебютировала, а потом перебралась в Москву – и вскоре покорила всю страну. Светловолосая, статная, очень стройная – струнка звучащая. Цыганские романсы пела так, что ее прозвали белой цыганкой. Была в ее пении редкостная, только ей одной и присущая, соловьиная нота. Голос Юрьевой, сильный, магический, так свободно и щедро, с душою и сердцем, звучащий, так и льющийся, с самого детства, сквозь немалые годы мои, голос, редкий по тембру, по тону, по чувству, по тайне, заключенной в дыхании речи, в продолжении музыки вечной, в той живучести, в том долголетье, что даровано свыше, пожалуй, – невозможно забыть. Этот голос на вселенских просторах звучит. «Ну, улыбнись, мой милый, ну, не сердись, мой милый, ну, оглянись, любимый ты мой. Ну, подойди, мой милый, ну, посмотри, мой милый, ну, обними, хороший, родной. Все, что только может дать весна, все бросает нам она: на!..» Под знаком Девы песня рождена.

И вечер со сверчками и цветами, со звездами и влажною листвой, и речь моя, и отзвуки былого, и отсветы наитий за окном, и ночь, в которой магия и тайна – извечные кресало и кремень – в тиши привычно искру высекают, – и вот уже достаточно огня, чтоб видеть то, что надо мне увидеть, чтоб слышать то, что надо слышать мне вот здесь, на самом краешке столетья, в глуши, в начале нового пути.

Что за звезды сияют опять высоко над Святою горою?

Чьи же слышу я там голоса?

Что за книгу читаю в ночи?

– Неужели ты думаешь, друг мой, что время – основное свойство Реальности? Нет, конечно. И мы это знаем. Ты поэт. Значит, призван к тому, чтобы выразить время свое. Что же это такое – время?

– Вот послушай!

– Вот прочитай!

И услышал я то, что услышать хотел. И открылась мне – книга. И я прочитал на страницах ее то, что жаждал узнать. И потом – записал:

– Время – это сама материя.

И представил себе окружность, на которой расположены три геометрические точки – прошлое, настоящее и будущее. И нарисовал это. Получился – рериховский знак. Знамя Мира.

Ты ищешь смысл бытия?

Говорилось ведь древними:

– Познай самого себя – и ты познаешь Вселенную.

Было сказано предками нашими:

Девятое сентября. День смерти старого друга. День смерти Лени Губанова. Помянем!.. Памяти друга.

В сентябре восемьдесят третьего года я, в который уж раз, вновь жил и работал на Украине, в Кривом Роге. Если и было у меня тогда, среди бесчисленных невзгод лихолетья, слишком обтекаемо именуемого нынче безвременьем, спасительное пристанище – так это родительский дом.

Пришло письмо из Москвы, от жены. Цепенея, с подкатившимся к горлу сердцем, перечитывал я дрожащие строки: «Умер твой друг Леня Губанов…»

За окнами толпились деревья окрестных садов. По комнатам, вздох за вздохом, шелестел отдающий полынной горечью, искони пронизывающей естество древнего и вольнолюбивого моего края, степной ветер.

В этом доме бывал Губанов. Здесь его любили и помнили, привечали и понимали. Здесь звучали его молодые стихи.

И вот теперь человека не было. Что-то родное, привычное, огромное, важное – такое, чего и не выразить сразу, такое, с чем связано слишком уж многое в жизни, в судьбе, связаны годы, молодые и более зрелые, связаны встречи, события, равных которым нет, нитью незримою связаны души, и биографии, творчество, и вдохновение, и становление духа, – все, чем я жил, чем я жив, личное, вечное, точное, – связано свыше, наверное, – вдруг, почему-то, бессмысленно, слишком жестоко, намеренно, – знать бы мне, а не догадываться: так по чьему же умыслу? – безвозвратно ушло.

Остались в мире – и сызнова, как и когда-то, в молодости, сразу пришли, и вспыхнули, и зароились в сознании, и зазвучали по-новому, гордо, трагично, празднично, волшебно, торжественно, яростно, обреченно, светло и властно, – только они, только они, губановские стихи.