Тадзимас - Владимир Алейников

И печатаю, приходится признаться, этими, уже слегка искривленными от многолетней работы, указательными пальцами – до сих пор. И этот текст точно так же перепечатываю. Вот что значит привычка – для меня.

Перепечатав полностью большой ахматовский текст, я уже не мыслил себя без пишущей машинки.

Вот тогда я и втянулся в самиздат, навсегда и бесповоротно.

Помню, как вернулся с занятий Брагинский. Он, самый старый друг и одноклассник Димы Борисова, учился тогда в Институте востоковедения.

Встав из-за стола, я с гордостью показал ему перепечатанный мною текст.

Володя улыбнулся и развел руками:

– Ну вот теперь дело пойдет!

И дело пошло.

Благо и у Брагинского было что перепечатать.

Он, наш Володя, похожий, как говаривал Дима Борисов, на апостола Петра, автор широко известной в самиздатовские времена, отличной, до сих пор не изданной прозы, крупный востоковед, автор множества книг, переводов, исследований по части своей Индонезии, или Малайзии, профессор, доктор наук, давно живет в Лондоне, – а я по старинке вижу его перед собою, рядом, с глазу на глаз читающего мне свои рассказы шестидесятых, – и звучит, звучит, не исчезает никуда, негромкий, печальный голос его.

Самиздат – самообслуживание: а что делать было? Сами как-то справлялись, не впервой. Сами печатали, сами оформляли сборники, свои и чужие. Достал текст, прочел. Нужен – перепечатал. Целые библиотеки составлялись из машинописного самиздата. В шестидесятых еще редкостью были переснятые на ксероксе тексты. Ксерокс вошел в обиход позже. Мой киевский старый приятель, писатель Леня Коныхов, сумел устроиться работать на ксероксе в семидесятых и снабжал переснятыми книгами всех друзей и вообще чуть ли не полгорода. Но кто-то донес, – и Леня уже в начале восьмидесятых оказался в тюрьме, пребывание в которой выдержал стойко; в лагерной библиотеке случайно оказалась единственная его книжка рассказов «Там у нас, на Куреневке», вышедшая в Киеве с помощью Виктора Некрасова, – она-то его и спасла, – на зоне его зауважали. «Своего» писателя – там берегли.

Самиздат – самоотречение: вот вы попробовали бы!

И самоопределение: это – мое, буду делать так.

Самоотверженность: еще бы!

Самоотдача: сколько сил было на это положено!

Самооценка: это неминуемо.

Самопожертвование: немалой кровью окроплен сей алтарь.

Самиздат – самореклама, тогда, в глухие времена. В этом преуспел, например, Эдик Лимонов. Перепечатку своих шести машинописных сборников он поставил на поток. Не справляясь сам, нанимал машинисток. Сборники появлялись кипами. Стоили они по пять рублей штука. Можно было покупать по отдельности, можно – оптом. Цена оптовая даже не подразумевалась, все шло как штучный товар. Шесть сборников, весьма тощих из себя, – тридцать рублей. Шли они на ура. От желающих приобрести их отбою не было. Количество их росло и росло. Сборники пестрели опечатками, ошибками, нередко текст был неразборчив, но продукция есть продукция, своего поэта страна должна была знать, – и будущий национальный герой, окончательно забросив шитье брюк, перешел на самиздатовский бизнес, приносивший ему немалые доходы. Покупать лимоновские сборники специально приезжали из других городов. Почему-то они особенно котировались среди художников.

Они представляли собой лакомый кусочек для любителей «клубнички»: смачных подробностей в лимоновских текстах было хоть отбавляй. Думаю, общий тираж этих тонких, наспех, небрежно напечатанных сборников, этого, почему-то именуемого «собранием сочинений», пикантного и вместе с тем явно авангардного самиздатовского изделия, достигал нескольких тысяч экземпляров.

А идея такого вот, с оплатой за приобретенные сборники, самиздата, была, хочу это подчеркнуть, опять-таки – моей. Как-то в разговоре с Лимоновым, по наитию, по вспышке, высказал я эту идею – и забыл о ней. А Лимонов – запомнил ее, подхватил – и реализовал. Не меркантильный я человек. И не жадный. Наоборот, щедрый. Мало ли какие идеи рождались у меня! Мало ли как меня осеняло! И мало ли кто потом ими пользовался, выдавая за свои!.. Если бы я начал сейчас припоминать разные случаи, то меня, чего доброго, еще стали бы считать этаким генератором идей. Да чего уж там, ну – вздохну, ну – улыбнусь, а ведь так оно и бывало! Кто побойчее, понахальнее – проявляли сноровку, сообразительность, и даже деловую хватку, – и вот всевозможные идеи мои, отчасти трансформированные, чуть видоизмененные, для маскировки, а зачастую и взятые как есть, в чистом виде, без всяких маскировочных одежд, четвертый уже десяток лет все живут, присвоенные, украденные, заимствованные, – как угодно можно это называть, – и только следы их в пространстве, как от трассирующей пули, или просто – человечьи следы, как следы на снегу, в каком-нибудь поле, в поле деятельности чьей-нибудь, видны, хорошо видны мне, различимы днем и ночью для меня, – а что поделаешь? – и только машу рукой, отмахиваюсь от всего этого, – да ну вас, этакие-разэтакие, современники, соратники, взяли – так пользуйтесь, все равно не будет в этом – у вас – той силы, которая могла бы ощущаться, той энергии, которая – для вас – не желает полностью раскрываться, а потому и ничего путного не создадите вы, и запутаетесь, и постепенно потускнеете, слиняете, исчезнете, ибо суть всего этого, и свет – вовсе не с вами, ибо творческие идеи – принадлежат высказавшему их, а не их расхитителям.

Самиздат – самосев: упало семя – взошел лес. Напечатаешь, бывало, три-четыре экземпляра стихов, разошлешь, раздашь хорошим людям. И пошло-поехало. Через неделю-другую их уже невесть сколько, этих книжек, – и по эстафете, где с оказией, где напрямую, начали они свое хождение, и пути их неисповедимы. Самиздат – растущее самосознание и интуитивное самосохранение. Читая, изучая, постигая тексты, перепечатывая их и распространяя среди друзей, человек становился светлее, серьезнее, по себе знаю. Самосохранение – потому что тексты уже не пропадали. Даже пропадая на время, будучи утраченными, все равно не пропадали. Вот так бывало постоянно у меня. Утраченные тексты возвращались ко мне, порой через годы, через десятилетия.

Старинный мой друг еще по Кривому Рогу, Слава Горб, Вячеслав Феодосиевич, запорожской крепкой породы, стержневого ума человек, вначале переехал с Украины в Москву. Жил он в коммуналке, но у него – было свое жилье, было где притулиться, отдышаться. А у меня, посреди скитаний и бездомиц, в семидесятых годах, никакого угла не было. Периодически я приносил ему свои и прочие тексты, оставлял на хранение. Потом как-то стал забывать, где они, эти тексты, что где находится. Слава Горб переехал из Москвы в Киев. Важно сказать, что писал он замечательную прозу, пока что не изданную, и вещи его я высоко ценю и давно люблю. И вот, уже к середине девяностых годов, он, человек исключительной порядочности и чистой души, но медлительный, стал по частям привозить мне в Коктебель мои бумаги, оставленные когда-то, лет двадцать и более назад, мною у него, надежного друга. Изумлению моему не было предела. В общей сложности эти бумаги занимали более двух вместительных рюкзаков. И среди них оказались тексты, которые я считал безнадежно погибшими и невосстановимыми, и много еще чего оказалось, что так помогает мне теперь в работе. Вот ведь как бывает. Поистине, самосохранение – себя, своего огня, духа прежних героических времен – в текстах, которые вернулись, живут, действуют.