Прощание с кошмаром - Татьяна Степанова

— Будешь рапорт писать по этому делу… Напишешь, что это я провалил всю операцию. А я ее действительно провалил к чертям собачьим. Слышишь меня? Так и напишешь… — Колосов потрогал разбитую губу.

Катя вся как-то засуетилась, начала шарить в кармане летнего пиджачка — измазанного сажей. Бог знает на что уже похожего, увидела свое лицо в боковом зеркальце — тоже все в саже, а выражение-то такое беспомощное, полное отчаяния… — Ты что ищешь? — спросил он. — Платок.., платок носовой… — На, — Колосов достал из кармана свой.

Она взяла, пододвинулась к нему, обняла его за шею и начала осторожно уголком платка промокать ему разбитые губы. Это была полнейшая идиллия на фоне пожара. Но Колосов все это терпел. Терпел даже эту идиотскую идиллию. Смотрел сквозь автомобильное стекло на работу пожарных. На хлопья пены. Ее рваные клочья, точно снег, запорошили крону единственного тополя, уцелевшего в этом замоскворецком переулке после урагана. А от остальных деревьев остались лишь искореженные обломки.

И вот наконец было все позади. Катя вернулась домой в одиннадцатом часу вечера. А дома был полный сбор: Кравченко, Мещерский. Они обращались с ней так, словно она была больна или ранена. Она знала, что они хотят ей только добра, но….

Но закончился и этот скорбный день (каким был его закат, Катя даже не заметила). А за ним пролетели и другие дни.

Странно было то, что Никита упорно не желал говорил, с ней об этом деле. Об этой, как он выражался, «проваленной операций, если, конечно, таковая была». А Катя впервые в жизни не настаивала, не лезла к нему со своим настырным любопытством. Что толку? Дело, как она поняла, было не из тех, о котором напишешь в газете. Да к тому же она и сама сделала все, как ей тогда казалось, чтобы многое в этом деле испортить. Ее самолюбие задело лишь то, что Никита в эти дни ее словно бы избегал. При встрече лишь коротко кивал, и тут же у него находилось что-то неотложное. Однако в эти нелегкие дни был человек, кого Никита все же одаривал своей откровенностью — и Кате было это отлично известно. Этим человеком был Мещерский. Именно с ним отчего-то Колосов не стыдился говорить об этом деле.

Именно от Сережи Катя узнала, что, хотя один из главных подозреваемых в убийствах и обезглавливаниях был задержан, несмотря на то, что в доме были обнаружены многочисленные вещественные доказательства (пожар в галерее, к счастью, быстро удалось потушить, однако из всех помещений все же наиболее пострадал от огня подвал, и группе экспертов пришлось приложить титанические усилия, чтобы найти там важные улики), для правоохранительных органов все равно не было в этом деле полной ясности.

— Вот в такую лужу, Катька, будешь садиться всякий раз, когда не послушаешь моего совета и сделаешь все мне наперекор, — заявил Кравченко после того, как они выслушали скупой рассказ Мещерского о том, чем поделился с ним Колосов. — А этот твой дражайший (это словечко было преисполнено яда) гениальный сыщик — просто самонадеянный мальчишка и пижон! Почему он, должностное лицо, мент, допустил, чтобы эти сволочи скрылись? Отчего же он на этот раз не действовал так, как ты вечно в своих хвалебных статейках о нем пишешь, — «решительно и профессионально»? Струсил, что ли?

Катя подумала, что «мальчишка» на добрые три года старше своего обличителя. Но отвечать «драгоценному В. А.» было нечего. А оправдываться не хотелось. Слишком свежи были воспоминания о пережитом.

На защиту начальника отдела убийств горой встал Мещерский.

— Никита не струсил. Зачем же ты так? И не растерялся он там, хотя и был один… Он просто… Да мы, Катя, вчера сидели допоздна с ним на Никитском. На не" же лица просто нет. Переживает сильно. Переживает этот «чертов провал операции», который, как он вбил себе в голову, произошел якобы по его вине.

— И не только по его вине. — Катя вздохнула. — Это я одна во всем, идиотка, виновата.

— Не совершают ошибок, не сомневаются ни в чем и никогда, не разбивают себе лоб только дубы, — Мещерский стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — О, дубы, Катя, в погонах ли они — без погон, — всегда знают, как нужно поступать, что делать, что говорить! Они уверены, что все на свете знают лучше других. И они никогда никому не верят. Из принципа. Поэтому, наверное, никогда не разочаровываются и не ошибаются в людях. Но прости мне, Катюша, дурной каламбур, в жизни случаются такие моменты — кстати, довольно часто, — когда лучше верить и разбить себе за эту веру лоб, чем не верить принципиально. И лучше ошибиться, чем не ошибиться.

— Ну да, ошибиться! Напортачить так, что с места происшествия среди бела дня беспрепятственно скрываются две сволочи, на совести которых четыре безголовых трупа. — Кравченко хмыкнул. — Или пять уже? Что твой дружок ситный — сыщик тебе, Сережка, поведал? Сколько там всего жертв этих антикваров? Раскололся у этих твоих «доверчивых не дубов» этот Дивиторский Егор — нет еще?

— Он начал давать показания. — Мещерский поморщился: его покоробил разухабистый тон Кравченко. «Раскололся»… Эх, Вадя… Вспомнилось, как Колосов рассказывал вчера о первом допросе Егора Дивиторского. Как тот, привезенный из СИЗО, раздавленный, сломленный кошмаром тюремной атмосферы, с которой прежде никогда не сталкивался, сначала лишь яростно ругался, проклинал всех и все, а потом с ним сделалась форменная истерика. Он орал, давясь слезами, что «все, все — ублюдки» и что эти «ублюдки сломали ему жизнь, разрушив все, все, все…».

— Чудно, что он так скоро язык развязал, — Кравченко, казалось, и таким оборотом дела был ужасно недоволен?

— «Нежного слабей жестокий», Вадя. Ему предъявили улики. Довольно серьезные. Там найдены их инструменты, приспособления, а также обнаружены обильные следы крови на лестнице подвала — их огонь пощадил. Аналогичные следы найдены в багажнике его «Форда». А потом там в подвале нашли еще и… Ну, в общем, останки человеческие.., череп. — Мещерский потер лицо ладонью. — А то, что там видела Катя, — это… В общем, этот ужас сгорел. Остался лишь пепел да угли. Но заговорил этот человек не только под давлением улик. Ему просто сейчас выгодно не молчать, а давать показания. Пока два его сообщника не пойманы, можно валить все самое страшное на них, выгораживая себя. Колосов бьется сейчас, чтобы этот Дивиторский показал им место захоронения пятой жертвы — это какой-то китаец, которого они убили и обезглавили там, в подвале.

Кравченко потянулся за сигаретой, закурил. Подумал: как странно — они не задают сейчас друг другу обычного риторического вопроса: «Зачем они все это делали?» Даже Катя не спрашивает. Видно, многому уже научилась за эти годы…

— А ты рассказал ему, ну, оперу своему, о… Ну, в общем, Колосов знает о твоих собственных догадках по этому делу? — спросил Кравченко после паузы.

Мещерский нехотя кивнул. Догадки… Сильно сказано.

— Но почему же ты мне не захотел про это рассказать еще тогда? — с обидой вмешалась Катя.

— А о чем я тебе мог рассказать тогда, Катюша? О том, что сидел, читал эти ваши заключения экспертиз. И в сотый раз спрашивал себя: для чего этим людям потребны головы себе подобных? Ведь должен же быть какой-то смысл во всем, что они творили! Позвал затем на помощь логику — божественная, уникальная наука, в сотый раз убеждаюсь. Обобщил вопрос, раздвинул его рамки: а зачем во всех других, известных науке случаях обезглавливаний, кроме смертной казни, естественно, людям требовались такие страшные трофеи? Что с ними делали? Набрал в библиотеке книг по этнографии, археологии, медицине, первобытной культуре. Те манипуляции, которые эти люди проводили с трупами, сама техника обезглавливания, с логической точки зрения, наводили меня на мысль…