Домик в Оллингтоне - Энтони Троллоп

Мортимер с минуты возвращения в Лондон приступил к составлению брачных условий и успел связать Кросби по рукам и ногам. Жизнь Кросби была застрахована, и полис находился в руках Мортимера. Небольшие собственные деньги Кросби уже были переданы Мортимеру для присоединения их к небольшим деньгам леди Александрины. Кросби казалось, что во всех распоряжениях проглядывало предположение, что он скоро должен умереть и что тогда леди Александрина получит порядочный годовой доход, совершенно достаточный, чтобы проживать в предместье Сент-Джон-Вуда. Между прочим, было постановлено, что Кросби не может тратить доходов ни с своего капитала, ни с капитала леди Александрины. Они должны были идти чрез отеческие руки Мортимера Кросби на уплату страховых. Умри он на другой день свадьбы, и тогда леди Александрина получит порядочную сумму денег, принять которую не побрезговала бы дочь графа. Шесть месяцев тому назад Кросби считал себя способным повернуть Мортимера Гезби вокруг своего пальца в разговоре о каком угодно предмете, при встрече с ним Гезби становился тогда покорнейшим слугою, считая Кросби за существо далеко его превосходное. Тогда Кросби очень свысока смотрел на Гезби, теперь же в руках этого человека Кросби казался совершенно бессильным.

Но, быть может, сама графиня становилась для Кросби предметом еще большого отвращения. Она беспрестанно писала ему маленькие записочки, в которых давала множество поручений, и вообще рассылала его по разным местам как лакея. Она надоедала ему советами, которые в тысячу раз были хуже всяких поручений, объясняла ему образ жизни, который должна вести леди Александрина, и постоянно твердила, что такой человек, как он, не мог бы быть принят в недра столь благородного семейства, не заплатив весьма дорого за такую неоцененную привилегию. Ее письма становились для него отвратительными, и он откладывал их в сторону, не распечатывая их иногда по целым дням. Кросби уже решился поссориться и с графиней в самом непродолжительном времени после женитьбы, он готов был отделаться от всего семейства, если бы это было возможно. А между тем он вступал в этот брак, собственно, с целью воспользоваться всеми выгодами, которые могли бы доставить ему родственные связи с де Курси! Сквайр и племянник его сильно ошибались, думая, что этот человек отделался от них без наказания. Они не согласились бы подвергнуть себя такой пытке, какую переносил Кросби.

Нам уже известно, что святки Кросби должен был провести в замке Курси. Отделаться от этого удовольствия ему не представлялось никакой возможности, но он решился во что бы то ни стало, чтобы визит его был самый непродолжительный. К несчастью, Рождество приходилось в понедельник, а в семействе де Курси все знали, что суббота в генеральном комитете считалась днем свободным от присутствия. Эти три дня принадлежали ему и семейству де Курси неотъемлемо; что же касается до дальнейшего срока, то он не замедлил предупредить леди Александрину, что начальники его – люди железные. «А вы знаете, что я еще должен взять отпуск в феврале, – сказал он таким тоном, в котором слышался вопль его души, – и потому дальше понедельника ни под каким видом не могу остаться». Если бы в замке де Курси что-нибудь привлекало его, то, мне кажется, он мог бы без всякого затруднения получить от мистера Оптимиста отпуск дней на семьи даже на десять. «Мы будем одни, – писала к Кросби графиня, – и вам представится случай познакомиться с образом нашей жизни гораздо короче, чем вам удавалось до этой поры». Это для Кросби было горче самой желчи. Но что же делать, в этом мире все более или менее дорогие удобства в жизни имеют свою цену, а когда люди, подобные Кросби, пожелают вступить в родство с благородной фамилией, они должны заплатить биржевую цену за ту вещь, которую покупают.

– Так в понедельник вы у нас обедаете, – сказал сквайр мистрис Дель в середине недели, предшествовавшей Святкам.

– Ну, не думаю, – отвечала мистрис Дель. – Мне кажется, будет лучше, если мы останемся дома.

В это время сквайр и его невестка находились в более дружеских отношениях, чем прежде, и потому, уважая ее чувства, сквайр принял этот ответ почти за шутку. Он начал настаивать на своем и успел.

– А мне так кажется, что вы ошибаетесь, – сказал он. – Я не думаю, чтобы таким образом мы встретили праздник весело. Для вас и ваших дочерей не может быть особенного веселья, все равно, будете ли вы кушать рождественский пудинг здесь или в Большом доме, но лучше было бы для нас всех сделать попытку. Мне кажется это совершенно справедливо. Так, по крайней мере, я смотрю на этот предмет.

– Я спрошу Лили, – сказала мистрис Дель.

– Спросите, спросите. Поцелуйте ее и скажите ей от меня, что наперекор всему день Рождества Христова должен быть и для нее днем радости. Мы отобедаем в три часа и вечер отдадим прислуге.

– Разумеется, мы пойдем, – сказала Лили. – Почему же не идти? Мы всегда проводили этот день в Большом доме. Как и в прошлом году, мы будем играть в жмурки со всеми Бойсами, если дядя пригласит их.

Но Бойсы при этом случае не были приглашены.

Лили, хотя и принимала веселый вид, в душе должна была страдать, и действительно страдала сильно. Если вам, читатель, случалось в мокрую погоду поскользнуться и попасть в водосточную канаву, то не находили ли вы, что сочувствие прохожих составляет самую худшую часть вашего неприятного положения? Не говорили ли вы в то время себе, что все бы ничего, если бы народ шел своей дорогой и не останавливался посмотреть на вас? А все-таки вы не можете винить тех, которые, останавливаясь, выражали свое сожаление, быть может, помогали вам очистить грязь и подавали запачканную шляпу. Вы сами, увидев падающего человека, не можете пройти мимо, как будто с ним ничего особенного не случилось. Так точно было и с Лили. Жители Оллингтона не могли смотреть на нее равнодушно. Они смотрели на нее с особенной нежностью, принимая ее за раненую лань, и этим только увеличивали боль ее раны. Старая мистрис Харп соболезновала ей, уверяя при этом, что она скоро поправится.

– Мистрис Харп, – говорила Лили. – Предмет этот мне неприятен.

И мистрис Харп не говорила больше об этом, но при каждой встрече показывала вид глубокого сожаления.

– Мисс Лили! – сказал однажды Хопкинс. – Мисс Лили! – И когда взглянул ей в лицо, в его старых глазах навернулись слезы. – Я с первого раза узнал, что это за человек. О, если бы я мог убить его!

– Хопкинс, как вы смеете? – спросила Лили. – Если вы скажете мне еще что-нибудь подобное, я пожалуюсь дяде.

Лили отвернулась от садовника, но потом в ту же минуту подбежала к нему и протянула ему свою ручку.

– Извините меня, Хопкинс, – сказала она, – я знаю, что вы добрый человек, и люблю вас за это.

– Не уйдет еще от меня, я ему сломлю грязную шею, – сказал про себя Хопкинс, уходя в противоположную сторону от Лили.

Перед самым Рождеством Лили вместе с сестрой была приглашена в пасторский дом. Во время визита Белл с одной из дочерей вышла из гостиной. Мистрис Бойс воспользовалась этим случаем, чтобы выразить свое сочувствие.

– Милая Лили, – сказала она, – не сочтите меня холодною, если я не говорю вам ни слова о вашей потере.