Домик в Оллингтоне - Энтони Троллоп

После этих слов, имевших шуточное значение, Лили заплакала и в ту же минуту спрятала лицо свое на груди матери. Прошла еще минута, и она успокоилась.

– Мама, поверьте мне, что я не несчастлива, – сказала Лили.

По истечении второй недели, мистрис Дель написала Кросби письмо:

«Полагаю (писала она), что долг вежливости требует, чтобы я уведомила вас о получении вашего письма. Не знаю, нужно ли говорить вам еще что-нибудь. Как женщине, мне не следует высказывать своего мнения относительно вашего поступка, но я уверена, что вам выскажет его ваша собственная совесть. Если нет, то надо думать, что в вашей груди, вместо сердца, лежит камень. Я обещала дочери моей написать вам от нее несколько слов. Лили просит передать вам, что она прощает и не презирает вас. Да простит вас Бог, и да возвратите вы себе Его любовь.

Мэри Дель.

Прошу вас не отвечать на это письмо ни мне, ни кому-либо из моих родственников».

Сквайр не писал ответа на полученное письмо и не принимал никаких мер к наказанию Кросби. Он говорил самому себе, что никакие меры к этому случаю неприменимы, и объяснял своему племяннику, что с подобным человеком следует поступить, как поступают с крысами.

– Мне не удастся встретиться с ним, – говорил он неоднократно. – А если встречусь, то нисколько не посовещусь ударить тростью по его голове, – разумеется, я не позволю себе такой глупости, чтобы преследовать его для этой цели.

А между тем старику было страшно досадно, что негодяй, так сильно оскорбивший его самого и его родных, должен остаться ненаказанным. Он не прощал Кросби. Ему не приходила в голову даже самая идея о прощении. Он возненавидел бы самого себя, если бы подумал только, что его можно убедить в необходимости простить подобное оскорбление.

– В этом поступке столько заключается подлости, столько низости, что, право, я не понимаю, – снова и снова повторял он своему племяннику.

Прогуливаясь по террасе, он часто углублялся в самого себя, стараясь угадать примет ли Бернард какие-нибудь меры к отмщению оскорбления его кузины. «Он прав, – говорил сквайр… Бернард совершенно прав. Но в молодости своей я бы этого не вытерпел. В былое время за такой поступок этого негодяя вызвали бы на дуэль. Человек был бы удовлетворен, зная, что он исполнил свой долг. Нет, нет, свет, как я вижу, совсем изменился». Действительно, свет изменился, но сквайр ни под каким видом не хотел сознаться самому себе, что в этой перемене были и некоторые улучшения.

Бернард тоже был сильно встревожен. Он нисколько не был прочь от дуэли, если бы дуэли в настоящее время были возможны. Он считал дуэль делом невозможным, а если и возможным, то не без скандала. А если ему не представлялось возможности подраться на дуэли, то каким же другим путем можно было наказать его? Не очевиден ли был факт, что для подобного преступления свет не постановил никакого наказания? Не во власти ли было человека, подобного Кросби, доставлять себе в течение двух-трех недель удовольствие насчет счастья девушки и потом бросить ее без всяких дурных для себя последствий? «После встречи с Кросби меня выключат из клуба, – говорил Бернард про себя, – а его не выключат». Кроме того, какое-то неопределенное чувство говорило в нем, что поступок этот доставлял Кросби некоторое торжество. Доставив себе удовольствие ухаживанием за такой девушкой, как Лили Дель, без всякой расплаты, обыкновенно сопровождающей подобное удовольствие, он многим будет представляться как человек, заслуживающий особенного внимания. Он провинился против всех Делей, а между тем все скорби, истекающие из его вины, должны упасть исключительно на Делей. Таковы были размышления Бернарда, когда он рассматривал все это дело, – размышления довольно грустные: он хотел отмстить, а между тем не видел к тому никаких способов. С своей стороны, мне кажется, Бернард сильно ошибался относительно точки зрения, с которой, по его мнению, друзья Кросби стали бы рассматривать его поступок. Правда, мужчины всегда будут легко трактовать о подобных предметах, допуская, что в любви, как на войне, все дозволительно, – будут даже с некоторою завистью говорить о счастье какого-нибудь отъявленного обманщика. Но я никогда не встречал человека, который бы думал в этом роде относительно самого себя. Собственные суждения Кросби насчет последствий, ожидавших его за его поступок, были гораздо правильнее составленных Бернардом Делем. Он считал такой поступок позволительным, пока предполагал совершить его, пока еще в его власти было оставить его не совершенным, но с минуты совершения этого поступка он представлялся ему в своем надлежащем свете. Он знал, что поступил как низкий негодяй, и знал, что другие люди будут считать его негодяем. Так считал уже его и друг его Фаулер Прат, который смотрел на женщин как на игрушки. Вместо того чтобы хвалиться своим поступком, он боялся намекнуть на какое-нибудь обстоятельство, имевшее связь с его женитьбой, боялся говорить о браке, как иной боится говорить о вещах, которые им украдены. Он уже замечал, что в клубе на него посматривают очень косо, и хотя его нельзя назвать трусом относительно его кожи и костей, но все же он испытывал неопределенный страх, что ему придется встретиться с Бернардом, нарочно для этой встречи вооруженным палкой. Сквайр и племянник его сильно ошибались, полагая, что Кросби оставался ненаказанным.

По мере приближения зимы Кросби убеждался более и более, что благородное семейство де Курси следит за ним весьма внимательно. Некоторых членов этой благородной фамилии он уже научился ненавидеть от чистого сердца. Высокопочтенный Джон приехал в Лондон в ноябре и самым наглым образом начал преследовать Кросби, требовал заказных обедов в клубе Себрэйта, целый вечер курил в квартире будущего своего зятя и даже занимал деньги в счет будущих благ, наконец, Кросби решил, что было бы благоразумно поссориться с высокопочтенным Джоном, и вследствие этого поссорился с ним, выгнав его из своей квартиры и сказав ему наотрез, что не хочет с ним иметь никакого дела.

– Вы точно так же поступите с ним, как я, – говорил Мортимер Гезби. – Я совестился семейства, но леди Амелия сказала мне, что это должно быть так, а не иначе.

И Кросби принял этот добрый совет Мортимера Гезби.

Между тем гостеприимство Гезби становилось для Кросби невыносимее нахальства высокопочтенного Джона. Казалось, что будущая невестка решилась не оставлять его одного. Мортимер получил приказание привозить Кросби каждое воскресенье, и Кросби находил, что ему следует отправляться в предместье Сент-Джон-Вуда наперекор его собственным желаниям. Он не мог вполне разобрать обстоятельств своего положения, почувствовал, что в этом положении он похож на петуха с обрезанными шпорами или на собаку с вырванными зубами. Он увидел себя послушным и кротким. Не раз признавался он самому себе, что боится леди Амелии и не менее того боится Мортимера. Кросби знал, что они следили за ним и что им известен был каждый его шаг. Они называли его Адольфом и сделали его ручным. Злополучный день одного из дней февраля прозвонил ему все уши. Леди Амелия ездила в город, приискивала мебель и по целым часам разговаривала о постелях и постельном белье. «Кухонные принадлежности я бы советовала взять у Том-кинса. У него эти вещи превосходные, и притом же он уступит десять процентов, если вы купите на чистые деньги, в чем, конечно, нечего и сомневаться!» Неужели он только для этого и пожертвовал Лилианой Дель? – неужели только для этого он и должен породниться с благородной фамилией де Курси?