Валентина. Леоне Леони - Жорж Санд

– Иди к черту! Если этой исступленной угодно быстрее жить и вскоре умереть, к чему я буду ей мешать? Она достаточно хороша, чтобы находить меня всегда послушным, а я недостаточно люблю ее, чтобы ей противиться.

– Какой ужас! – шепнула я, и голова моя снова упала на подушку.

– Твоя жена как будто что-то сказала, – заметил маркиз.

– Она бредит, – отвечал Леони, – у нее жар.

– А ты уверен, что она нас не подслушивает?

– Нужно прежде всего, чтобы у нее достало силы нас подслушивать. Она тоже очень больна, бедняжка Жюльетта! Она не жалуется, она страдает молча. У нее нет двадцати горничных, которые бы ей прислуживали, она не платит любовникам за то, чтобы те потворствовали ее болезненным причудам: она умирает целомудренно, как святая, подобно искупительной жертве между небом и мною.

Тут Леони присел на край стола и разрыдался.

– Вот что делает водка, – спокойно заметил маркиз, поднося рюмку ко рту. – Я это предсказывал, выпивка всегда будоражит тебе нервы.

– Оставь меня в покое, грубое животное! – воскликнул Леони и толкнул стол так, что тот едва не упал на маркиза. – Дай мне поплакать. Ты же не знаешь, что такое угрызения совести, ты не знаешь, что такое любовь!

– Любовь! – произнес маркиз театрально, передразнивая Леони. – Угрызения совести! Какие звучные, какие высокодраматические слова! Когда ты отправишь Жюльетту в больницу?

– Да, ты прав, – заметил Леони с мрачным отчаянием. – Поговорим об этом, так-то лучше. Это меня устраивает, я способен на все. В больницу так в больницу! Она была так хороша, так ослепительна! Появился я – и вот до чего ее довел! Ах, я готов рвать на себе волосы!

– Полно! – сказал маркиз, немного помолчав. – Не слишком ли ты сегодня расчувствовался? Ей-ей, кризис тянется уж больно долго… Поразмыслим теперь здраво: ты серьезно решил драться с Генриетом?

– Вполне серьезно, – отвечал Леони. – Ты ведь серьезно намереваешься его убить?

– Это другое дело.

– Это совершенно одно и то же. Он не владеет ни одним видом оружия, а я отлично владею любым из них.

– За вычетом кинжала, – отозвался маркиз, – и умения стрелять в упор из пистолета; впрочем, ты убиваешь только женщин.

– Уж этого-то мужчину я убью, – ответил Леони.

– И ты полагаешь, что он согласится с тобою драться!

– Согласится, он мужествен.

– Но он не сошел с ума. Прежде всего он добьется, чтобы нас обоих арестовали, как воров.

– Прежде всего он даст мне удовлетворение. Я намерен вынудить его на это. Я влеплю ему публично пощечину в театре.

– А он ее вернет, назвав тебя обманщиком, мошенником, шулером.

– Ему это придется доказать. Его здесь не знают, а у нас тут самое блестящее положение. Я выдам его за лунатика и фантазера. И когда я его убью, все подумают, что я был прав.

– Да ты спятил, дорогой мой, – отвечал маркиз. – У Генриета есть рекомендации ко всем самым богатым негоциантам Италии. Семья его хорошо известна и пользуется доброй славой в коммерческом мире. У него лично найдутся, несомненно, друзья в городе или по меньшей мере знакомые, для которых его слова окажутся весьма убедительными. Он будет драться завтра вечером, предположим. Так пойми: дня ему хватит на то, чтобы осведомить двадцать человек, что он дерется с тобою, ибо видел, как ты плутуешь в карты, а ты счел его вмешательство в твои дела неуместным.

– Пусть он это скажет, пусть ему поверят, а я его все же убью.

– Дзагароло выгонит тебя и порвет свое завещание. Вся знать закроет перед тобою двери, а полиция предложит тебе поволочиться где-нибудь в других краях.

– Ну что ж! Поеду в другие края. К моим услугам будет вся остальная часть земли, когда я избавлюсь от этого человека.

– Да, но кровь его вспоит целый выводок обвинителей. Вместо одного господина Генриета тебя будет выслеживать весь Милан.

– Боже! Что же делать? – воскликнул Леони с тоской.

– Назначить фламандцу свидание от имени твоей жены и успокоить ему кровь добрым охотничьим ножом. Дай-ка мне вон тот листок бумаги, я сейчас ему напишу.

Леони, не слушая его, открыл окно и впал в глубокую задумчивость. Маркиз тем временем писал. Окончив, он окликнул приятеля.

– Послушай-ка, Леони, и скажи, умею ли я писать любовные записки:

– Мне сдается, что письмо это составлено благоразумно, – добавил маркиз, – и может показаться фламандцу вполне правдоподобным, какова бы ни была степень его близкого знакомства с твоей женой. Слова, которые она недавно произнесла в бреду, обращаясь, видимо, к нему, заставляют нас с уверенностью предполагать, что он предложил отвезти ее на родину… Почерк неровен, и неизвестно, знает ли он руку Жюльетты или нет.

– Посмотрим, – сказал Леони, наклоняясь над столом и пристально вглядываясь в записку.

Лицо его было страшно и выражало поочередно то сомнение, то полную уверенность. Дальше я уже ничего не помню. Мозг мой изнемог, мысли спутались. Я снова впала в какую-то летаргию».

«Когда я пришла в себя, тусклый свет лампы освещал все те же предметы. Я медленно приподнялась на постели и увидела, что маркиз сидит на том самом месте, на котором сидел, когда я потеряла сознание. Была еще ночь. На столе по-прежнему виднелись бутылки, письменный прибор и еще что-то, чего я не могла разглядеть и что походило на оружие. Леони стоял посреди комнаты. Я пыталась припомнить предыдущий диалог его с маркизом. Я надеялась, что обрывки омерзительных фраз, приходивших мне на память, – всего лишь клочки бредовых сновидений, и как-то не сразу поняла, что между прежним разговором и тем, что начинается сейчас, прошли целые сутки. Первые слова, которые дошли до моего сознания, были следующие:

– Он, должно быть, что-то подозревал, так как был вооружен до зубов. – Говоря это, Леони вытирал платком свою окровавленную руку.

– Полно, то, что у тебя, – всего лишь царапина, – сказал маркиз. – У меня рана в ногу посерьезнее, а мне все же придется завтра танцевать на бале, чтобы никто ни о чем не догадался. Брось свою руку, перевяжи ее и подумай лучше о другом.