Валентина. Леоне Леони - Жорж Санд

– Вы здесь одна? – спросил он. – Могу ли я поговорить с вами, не подвергая вас опасности?

– Я одна, никто меня здесь не знает, да и знать не хочет. Сядемте на эту каменную скамью, ибо мне очень нездоровится, и, бога ради, расскажите мне о родителях. Вот уже целый год, как я не слышала о них.

– О ваших родителях! – грустно воскликнул Генриет. – Один из них уже не плачет по вас.

– Отец умер! – вскричала я, вскакивая с места.

Генриет не ответил. Я в изнеможении опустилась на скамью и прошептала:

– Боже, ты, что соединишь меня с ним, сделай так, чтобы он простил меня!

– Ваша мать, – сказал Генриет, – долго была больна. Она попыталась развлечься, но слезы сгубили ее красоту, и она не нашла утешения в свете.

– Отец умер! – повторила я, всплеснув ослабевшими руками. – Мать состарилась и все грустит! А тетушка?

– Тетушка старается утешить вашу мать, доказывая ей, что вы недостойны ее сожалений; но ваша матушка не слушает ее и с каждым днем увядает от тоски и одиночества. Ну а вы, сударыня?

Генриет произнес эти слова крайне холодно, однако под его презрением угадывалось некоторое участие.

– А я, как видите, умираю.

Он взял меня за руку, и слезы навернулись ему на глаза.

– Бедная девочка! – сказал он. – Не я в том повинен. Я сделал все что мог, чтобы вы не упали в эту пропасть, но вы сами того захотели.

– Не упоминайте об этом, – сказала я, – с вами мне говорить об этом не под силу. Скажите, разыскивала ли меня матушка после моего бегства?

– Ваша матушка искала вас, но недостаточно настойчиво. Бедная женщина! Она была в ужасе, ей не хватило выдержки. Крови, что в вас течет, Жюльетта, недостает силы.

– Да, это правда, – отвечала я равнодушно. – Мы все в нашей семье какие-то апатичные и любим покой. Матушка надеялась, что я вернусь?

– Она надеялась на это безрассудно и по-детски. Она по-прежнему вас ждет и будет ждать до своего последнего вздоха.

Я разрыдалась. Генриет молча дал мне выплакаться. Он как будто тоже плакал. Я вытерла слезы и спросила его, глубоко ли была удручена матушка моим позором, краснела ли она за меня, может ли она еще произносить мое имя.

– Оно у нее постоянно на устах, – ответил Генриет. – Она всем поведала о своем горе. Теперь уже людям эта история надоела, и они улыбаются, когда ваша мать начинает плакать, или же стараются не попадаться ей на глаза, говоря: „Вот еще раз госпожа Ройтер хочет рассказать нам о похищении своей дочери!“

Я выслушала все это, ничуть не рассердясь, и, взглянув ему в глаза, спросила:

– А вы, Генриет, презираете меня?

– У меня не осталось к вам ни любви, ни уважения, – отвечал он. – Но мне вас жаль, и я готов вам служить. Располагайте моими деньгами. Хотите, я напишу вашей матери? Хотите, я отвезу вас к ней? Говорите и не бойтесь, что это мне будет в тягость. Мною движет не любовь, а чувство долга. Вы и не знаете, Жюльетта, насколько легче жить тем, кто создает себе строгие правила и их придерживается.

Я ничего на это не ответила.

– Так вы хотите оставаться одинокой и покинутой? Сколько тому времени, как ваш муж бросил вас?

– Он меня не бросил, – ответила я, – мы живем вместе. Он возражает против моего отъезда, который я наметила уже давно, но о котором уже не в силах и помышлять.

Я снова умолкла. Он подал мне руку и проводил меня до дому. Я заметила это, лишь когда мы к нему подошли. Мне казалось, что я опираюсь на руку Леони; я старалась скрыть свои страдания и не произносила ни слова.

– Угодно ли вам, чтобы я пришел завтра узнать о ваших намерениях? – спросил он, прощаясь со мною у порога.

– Да, – отвечала я, не подумав, что он может встретиться с Леони.

– В котором часу? – спросил он.

– Когда хотите, – отвечала я, окончательно отупев.

Назавтра он пришел вскоре после ухода Леони. Я уже не помнила, что позволила ему навестить меня, и крайне удивилась; ему пришлось напомнить мне о моем разрешении. И тут мне пришли на память кое-какие слова из подслушанного мною разговора Леони с его приятелями; смысл их так и оставался для меня неясен, но мне казалось, что они относились к Генриету и таили в себе угрозу смерти. Я содрогнулась при мысли, что подвергаю его большой опасности.

– Выйдемте на улицу, – сказала я с ужасом в голосе, – находиться здесь для вас крайне неосторожно.

Он улыбнулся, и лицо его выразило глубочайшее презрение к тому, чего я так опасалась.

– Поверьте мне, – сказал он, заметив, что я намерена настаивать, – человек, о котором вы говорите, не осмелился бы поднять на меня руку – он и глаза-то на меня поднять не смеет.

Я не могла стерпеть, что так говорят о Леони. Несмотря на все его провинности, все его проступки, он все еще оставался для меня самым дорогим существом на свете. Я попросила Генриета не отзываться столь дурно о Леони в моем присутствии.

– Подавите меня своим презрением, – сказала я ему, – упрекните меня в том, что я недостойная, бессердечная дочь, если смогла покинуть самых лучших родителей, какие только бывали на свете, и попрать все законы, установленные для лиц моего пола, – я не оскорблюсь; я выслушаю вас в слезах и буду вам притом не менее благодарна за те услуги, которые вы предлагали мне вчера. Но позвольте мне уважать имя Леони; это моя единственная отрада, это все, что в глубине души я могу противопоставить хулящей меня молве.

– Уважать имя Леони! – воскликнул Генриет с горькой усмешкой. – Бедная женщина! И все же я соглашусь на это, если вы возвратитесь в Брюссель! Утешьте вашу мать, вернитесь на путь долга, и я вам обещаю оставить в покое этого негодяя, который погубил вас и которого я могу сломить, как соломинку.

– Возвратиться к матушке! – откликнулась я. – О, сердце повелевает мне это ежеминутно. Но вернуться в Брюссель запрещает мне моя гордость. Как поносили бы меня все те женщины, которые когда-то завидовали моему блестящему жребию и которые теперь радуются моему унижению!

– Боюсь, Жюльетта, – возразил он, – что вы приводите не лучший довод. У вашей матери есть загородный дом, где вы могли бы с нею жить вдали от беспощадных светских толков. С вашим состоянием вы могли бы поселиться и в любом другом месте, где о ваших невзгодах никто не знает и где ваша красота и ваш кроткий характер привлекут к вам вскоре новых друзей. Но вы не хотите расстаться с Леони, признайтесь!

– Я хочу это сделать, – сказала я в слезах, – да не могу.

– Несчастнейшая, несчастнейшая из женщин! – грустно заметил Генриет. – Вы добрая и преданная, но вам не хватает гордости. Тому, в ком отсутствует это благородное чувство, ничто уже не поможет. Бедное слабое создание! Мне жаль вас от всей души, ибо вы осквернили ваше сердце, прикоснувшись к сердцу того, кто бесчестен; вы склонились перед его гнусной волей, вы полюбили подлеца! Я думаю о том, каким образом я вас мог когда-то полюбить, но также и о том, как бы я мог сейчас не пожалеть вас.