Сакура и дуб - Всеволод Овчинников

До сих пор каждый вступающий в Реформ-клуб обязан торжественно заявить, что он, во-первых, поддерживает реформы 1832 года и что, во-вторых, он не банкрот. В остальном же его членство практически не связано с партийной принадлежностью (хотя ревностный тори, скорее всего, предпочтет Карлтон-клуб).

Само слово «Реформ-клуб» должно было воплощать идею бунта против консерватизма. Но до чего своеобразны эти английские бунтари-реформаторы! «Членов клуба просят соблюдать правило о том, что дамы, являющиеся их гостями, не имеют доступа на галерею» – гласит надпись на парадной лестнице. Проявив в XX веке неслыханный для улиц Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс либерализм, Реформ-клуб решился открыть для женщин двери этой обители поборников женского равноправия. Однако подобная уступка времени была сделана с оговорками. Женщины вправе находиться только в одной из гостиных и обедать лишь в отдаленном конце зала за последней парой колонн.

За высокими окнами столовой зеленеет безукоризненно ухоженный газон. Великовозрастные официанты с бакенбардами вельмож XIX века разносят графинчики кларета. Что же касается самого обеда, то его подают женщины. Их первое появление здесь в качестве официанток в 1914 году было со стороны джентльменов демонстративной жертвой на алтарь патриотизма, пока шла Первая мировая война. То же самое вновь повторилось в 1939 году, однако на сей раз женщины остались тут навсегда, уже как вынужденная жертва на алтарь экономии.

Другую уступку времени олицетворяет собой электрическая кофеварка на галерее. Джентльмены сами наливают себе кофе, прежде чем идти дремать в библиотеку.

– Считается, что это лучшая клубная библиотека в Лондоне, – полушепотом говорит мой спутник, оставляя меня наедине с книжными полками и старыми кожаными креслами.

Пока он курит послеобеденную сигару где-то по соседству, с любопытством оглядываюсь по сторонам. «Тишина!» – возвещает плакат со стены. В библиотеке действительно царит молчание, нарушаемое лишь шелестом газетных страниц, звяканьем чашек о блюдца да посапыванием дремлющих джентльменов. Самая зачитанная из всех книг на ближайших полках – это справочник о титулах. В нем можно прочесть, какую школу и какой колледж окончил лорд такой-то, в каком полку он служил, за кого вышли замуж его дочери. Такова, стало быть, изнанка английской щепетильности: не решаясь задавать собеседникам личные вопросы, члены клуба вынуждены черпать сведения друг о друге из таких вот официальных справочников. Портреты на стенах, бюсты в нишах, дремлющие фигуры в глубоких креслах – все это неподвижное безмолвие словно переносит в музей восковых фигур, заставляет вспоминать услышанный от хозяина за столом старый каламбур: «Клуб – это место, где можно молчать или дремать в компании интереснейших людей, платя за эту привилегию сто фунтов стерлингов в год».

Можно ли принимать эту шутку всерьез? Почему столь живучи лондонские клубы? Каким целям они служат? В последнее время много говорят и пишут о закате этих джентльменских святилищ, о том, что для них наступили трудные времена. Действительно, из ста двадцати клубов, процветавших в британской столице до Второй мировой войны, до наших дней дожили лишь около сорока. Остальные либо вовсе прекратили свое существование, либо слились с другими. Содержать помещение, нанимать рабочую силу становится все труднее. А повышать членские взносы – значит терять клиентуру, что, в свою очередь, ведет к новому увеличению взносов и новым потерям. Как выразился один из менеджеров на Пэлл-Мэлл, «клубам в наши дни приходится тратить больше, а джентльмены стараются тратить меньше».

Дело не только в том, что джентльмен XIX века был более свободен в средствах. Сам его день складывался иначе – и во времени, и в пространстве. Чаще всего он жил в непосредственной близости от Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс, так что клуб служил ему вторым домом. Ныне же, когда состоятельные люди переселились в предместья, подальше от тесноты, шума и копоти большого города, мало кому охота оставаться в центре города после рабочего дня. Потомки былых завсегдатаев клубных гостиных, бильярдных и курительных комнат разъезжаются по домам, к своим семьям, палисадникам и телевизорам. Так что обычай коротать вечера на Пэлл-Мэлл или Сент-Джеймс поддерживают теперь разве что провинциалы, приезжающие по делам в Лондон (клубы предоставляют своим членам комнаты для ночлега по гораздо более умеренным ценам, чем в гостиницах), да мужья, дожидающиеся развода.

Однако даже если разговоры о закате лондонских клубов не лишены оснований, вряд ли можно утверждать, что дни их сочтены. Ибо любой из особняков на Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс – это не просто «место, где можно молчать в компании людей, объединенных общностью интересов». При всех переменах послевоенных лет клубы сохранили свою главную функцию: быть местом, где стыкуются, более того – исподволь приводятся к общему знаменателю интересы различных кругов, составляющих верхушку британского общества.

Британия, подчеркивает английский публицист Клайв Ирвинг, управляется через разветвленную сеть личных контактов и связей – самую скрытую систему правления в западном мире. Британцы изобрели джентльменский клуб, и различные вариации клубных принципов являются неотъемлемой чертой потайного механизма власти. В то время как более разительные атрибуты классовой системы исчезли, клуб попросту перенес их в подполье. Вряд ли можно придумать более благовидное прикрытие для дискриминации, более удобную форму для отсеивания элиты общества, чем лондонские клубы, каждый из которых вправе сам определять условия для членства в нем.

Между особняками на улицах Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс существует негласная, но строгая градация. Каждая ступень этой лестницы имеет как бы свое решето, которое отсеивает все более и более узкий круг избранных. Того, кто удостоен членства в наиболее старых и почитаемых клубах «Уайтс» (1693), «Буддлз» (1762) или «Брукс» (1764), охотно примут в «Этенеум» (1829), «Карлтон» (1832), «Реформ» (1836) – словом, в любой из трех дюжин других клубов. Перемещение же снизу вверх куда труднее. Меняется решето – меняется и калибр личностей, общающихся под одной крышей, а стало быть – кругозор их интересов, масштабность проблем, которые они обсуждают.

Термин «истеблишмент», трактуемый ныне как устои власти, как совокупность очевидных рычагов и скрытых пружин механизма управления, вошел в политический лексикон Лондона сравнительно недавно. (Прежде, в течение четырех веков после того, как Генрих VIII в 1534 году порвал с римским папой, под «истеблишментом» понималась англиканская государственная церковь, тогда как тех, кто не желал примыкать к ней, именовали «диссидентами».)

Правящие круги Великобритании – понятие отнюдь не однозначное. Тут родовые кланы старой земельной аристократии и тесно связанная с ними чиновничья элита; тут финансовая олигархия и большой бизнес; тут профессиональные политики и газетные магнаты. У каждой из таких групп могут быть и свои, частные интересы, свои, отнюдь не во всем совпадающие взгляды на проблемы дня, свой подход к ним. Британский истеблишмент основан на принципе разделения труда. При сложном переплетении приводов власти они освобождены от жесткого взаимоподчинения, и каждый из них в своей сфере в значительной степени автономен. Общая политическая линия правящих кругов – это как бы равнодействующая, которая вырисовывается из подчас несовпадающих интересов различных полюсов власти на основе взаимных компромиссов. Этот процесс «выявления политики» складывается в основном из частных рекомендаций, отнюдь не имеющих обязательной силы, но в конечном счете весьма результативных.