Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача - выжить! - Борис Горбачевский

В одном из бункеров укрылись семь девушек-снайперов. Их забросали гранатами и, полуживых, сожгли огнеметами. Погиб и Никодим Иванович. Его нашли мертвым, крепко прижимавшим к себе одну из девушек, — вероятно, в последние минуты жизни, ища защиты, она бросилась к старшине.

Немногим удалось спастись в этом кровавом побоище. Как видно, даже в самых трудных обстоятельствах, если человек не теряет хладнокровия, он пытается и может найти способ остаться в живых. Капитану, приставленному к автомобилю политотдела, удалось спрятаться в бункере, среди погибших. Почти двое суток он пролежал среди трупов, притворяясь мертвым. Несколько раз на лестнице появлялись фашисты, светили фонариками, давали одну-две очереди на всякий случай, справляли нужду и уходили. Капитану повезло, пули его не тронули, он остался невредим.

Сколько в ту ночь произошло трагедий! В медсанбате был убит врач, жена его, тоже врач, находилась в городе на полевом медпункте и осталась жива.

Дикий, исступленный разбой продолжался долго. Приблизившись, мы увидели огромные лужи крови, мертвых животных — убили и моего щенка, битое стекло, высаженные, разбитые оконные рамы и трупы, трупы, многие с ножевыми ранами — раненых добивали ножами. Глядя на погибших — задушенных газом, растерзанных минометным и автоматным огнем, гранатами, полусгоревших от тугих струй огнеметов, я онемел, почти лишился рассудка, руки дрожали от бессильной ярости, ненависти к убийцам. Прав мой редактор: «Если весь мир взбесится, его не посадишь на цепь, но сумасшедших — фанатиков-убийц, надо убивать, давить, уничтожать!»

Увиденный кошмар навсегда врезался в память и в душу. Даже сегодня, вспоминая, я делаю это с усилиями, постоянно отрываясь от бумаги. Сколько раз я видел на фронте погибших, часто умерших после невероятных мук, но такого жуткого массового кровавого зрелища, исполненного одновременно высокой трагедии и скорби, — ни до, ни после видеть мне не пришлось.

Потом были похороны. В братскую могилу положили больше трехсот тел убитых. Особенно трудно было смириться с гибелью девушек. Не стало и Риты. Все плакали, могила была залита людскими слезами, мы чувствовали себя враз осиротевшими, мы потеряли не только любимых, но и друзей, помощников, приходивших на выручку, с которыми столько связано, вместе пройдено и пережито. Всего два месяца не дожили они до Победы.

Приехал генерал Берестов. Снял фуражку. Окинул взглядом происходящее. Низко поклонился мертвым, безмолвно постоял. Обошел плачущих, стараясь утешить…

Генерал Берестов

Несколько слов о генерале, с которым я сдружился и продолжал служить под его началом вплоть до ухода из армии. Человек он был необычный. Подобных я редко встречал на фронте.

Во время наступлений, например, генерал любил промчаться вперед к новому компункту на своем «виллисе» и оттуда по рации подгонять командиров: «Почему застряли?! Марш вперед!..» — Мата не было, но произносилось все жестким голосом, не терпящим никаких возражений. Об этих его «играх» знали все командиры полков, батальонов, батарей — и старались соответствовать!

Вместе с тем нужно отдать должное, когда начальство требовало результата «любой ценой», генерал мучился и страдал. В таких случаях он уединялся с Раппопортом, расстилали карту и пытливо искали, как решить задачу с минимальными потерями.

Удивительно! Даже если весь день комдив руководил боем, ночью Павел Федорович неизменно приглашал в гости очередную наложницу из своего «гарема». Сколько их числилось при штабе дивизии! — связистки, писари, машинистки… Спрашивается, когда он спал?!

При этом он не прощал слабостей другим. Фронтовики знают: случаются дни, когда хочется забыться, остаться наедине с собой, даже поплакать. С такими «нюансами», увы, Павел Федорович не считался. Но кто из нас, командиров, в те суровые годы мог позволить себе и другим простые человеческие чувства? Вероятно, немногие.

В дивизии генерала любили, уважали и… побаивались. А зря! Он многое мог простить солдату, офицеру, кроме одного — трусости. Быть храбрым, известно, удается не всегда и не всем. Генеральский гнев, случалось, бывал несправедлив.

Немецкий госпиталь

В Ландсберге продолжались бои. Подошедшие гвардейские части с реактивными установками вскоре вынудили противника отступить. Когда под утро полки ворвались в город, на улицах еще горели фонари, стрелки огромных часов в центре города показывали время, но для жителей неожиданное появление русских обернулось массовым паническим бегством… Вслед за отступающими немецкими войсками бежали, оставляя свои дома, даже не успев погасить свет в комнатах и подъездах, тысячи перепуганных горожан. Отступавшие немцы бросили и крупный тыловой госпиталь. Когда мы заскочили в здание, оказалось, что оно битком набито тяжелоранеными, в основном лежачими, мы смотрели на них — жалких, беззащитных, и ни у одного офицера, солдата не поднялась рука для отмщения. Комдив дал указания начальнику медсанбата взять госпиталь под контроль и попытаться запастись там лекарствами и перевязочными материалами. Но врача опередили офицеры Смерша, что впоследствии привело генерала к роковому решению.

После уничтожения дивизионного медсанбата было принято решение срочно воссоздать его заново. Запросили помощи. С медперсоналом подсобила армия, силами дивизии, с привлечением немецких врачей и сестер, наладили прием раненых в городе. Все полки выделили фельдшеров, санитаров, автомобильный транспорт.

Мне и майору — начальнику медсанбата Шилович поручил посетить немецкий госпиталь и ознакомиться с обстановкой, — возможно, они смогут выкроить для нас какие-то медсредства.

Уже на пороге госпиталя на нас дохнуло смрадом гниения и дезинфекции. По стенам коридора стояли ведра с гноящимися кровавыми бинтами и ватой, полные червей. Санитаров почти не было видно, да и сестер осталось немного, почти все сбежали. Чтобы осмотреться, пришлось пройти по палатам. Когда мы появлялись в дверях, возникала напряженная тишина. На кроватях сидели, лежали десятки людей, укрывшись поверх одеял шинелями. Почти у всех рядом с кроватями были прислонены костыли, палки или стояли коляски. И над всем господствовала невыносимая вонь; тяжелый, спертый воздух вызывал тошноту. Немытые человеческие тела; вероятно, полно паразитов. Лица мрачные — в одних тоска и безучастность, — эти даже не глядели в нашу сторону; другие, и нередко, смотрели злыми глазами; некоторые были настолько возбуждены, что находились на грани нервного срыва. Но все без исключения отчетливо понимали свое тяжелое положение — их бросили, оставили на растерзание русским, ими владели отчаяние и безысходность. И, все без исключения, они не ждали от нас ничего хорошего. Когда я попытался заговорить с одним, другим, все, как заведенные, отвечали одно и то же:

— Я присягал фюреру, выполнял приказ.

В одной из палат я заметил человека в сутане. Нам объяснили, что это местный пастор. Единственный из жителей Ландсберга, он не сбежал, остался в городе, чтобы помочь божьим словом раненым, для которых религия стала последним прибежищем — утешением и спасением. Мы познакомились. Пастор вежливо поблагодарил нас за помощь раненым и сказал, что генерал выделил ему охрану, солдата, для передвижения по городу.