Вне закона - Овидий Горчаков

– Пан обер-лейтенант велит начальство позвать! – выдавил «Фриц»-Баламут хриплым, точно простуженным голосом, с тем чудовищным «кавказским» акцентом, который любят рассказчики «армянских» анекдотов.

– Яволь! – выговорил я, все с тем же каменным выражением лица.

Наблюдательный человек мог бы заметить, что такое же выражение застыло на лицах подчиненных мне «немцев» и «полицаев».

Толпа дрогнула, зашевелилась и выпустила бородатого мужика в черной, подпоясанной ремнем косоворотке. На груди – два Георгиевских креста на желто-черных колодках, кобура нагана повешена на немецкий манер на левый бок, рукоятью к пряжке.

– Здравия желаю, ваше благородие! – рявкнул бородач. – Докладывает начальник полиции Церковного Осовца-с. Сегодня тут сборы полиции-с. Из окрестных деревень понаехали-с. Тема занятий: «Подготовка к походу-с против хачинских партизан».

Я небрежно коснулся двумя пальцами лакового козырька лихо заломленной эсэсовской фуражки с высокой тульей. Щеки начальника полиции тряслись, мелко дрожали закрученные кверху, смазанные жиром усы, испуганные глаза пожирали начальство.

– Зольдат? – спросил я благосклонно, тыча пальцем в кресты предателя.

– Так точно, ваше благородие. Фельдфебель царской и белой армии-с и георгиевский кавалер-с!

Этот старорежимный сукин сын, подумал я не без удивления, служил в армии, когда меня еще и на свете не было!

– Зер гут! – сказал я и разразился потоком самому себе непонятных слов.

Я сердито выпаливал обрывки запомнившихся мне английских стихов, мешал «Гайавату» с «Чайльд Гарольдом». Окончив, глянул сурово и зло на переводчика. Но переводчик о чем-то сосредоточенно думал. «Штабс-фельдфебель» Ганс-Гущин грузно соскочил с машины и встал рядом с офицером, исподлобья глядя на полицаев. Не имея никакого понятия о системе Станиславского, он явно переигрывал: странно пыжился, грузно хмурил густые черные брови, зверски вращал глазами, не опуская руки с «вальтера», – и, цыганисто-черный, с грузной челюстью, отливающий металлической синевой, был по-настоящему страшен.

Из кабины вышел шофер, подтянул штаны и, улыбаясь от уха до уха, громко сказал:

– Здорово, сябры! Спичку бы, паночки…

К нему подскочил один из местных полицаев, щелкая на ходу зажигалкой. С машины посыпались гости. Внешне они ничем не отличались от местной полиции: то же разномастное вооружение, та же сборная одежда. В одном мы сплоховали: наши нацепили простые белые повязки, а у местных полицаев на повязках чернела надпись: «Ordnungsdienst» – «Служба порядка».

Я нахмурился. Выпрямил до отказа спину, уткнул на прусский манер кулаки в бока.

– Я буду говорить руссиш шпрехен, – произнес я каким-то противным дребезжащим голоском. – Я думайт, вы, ордунгсдинст, понимайт меня – я инспектор полицай. Русь партизан есть?

– Так точно! Есть, есть!.. – обрадовался начальник полиции. – Мы хотели вам его передать, – заспешил он, увидев, что лицо офицера изобразило изумление и неподдельную радость. – В Быхов или Могилев хотели отправить. Бандита лесного на выселках споймали, живой он еще. Настоящий бандит-с! Уж будьте благонадежны! В погребе третий день держим-с.

– Ха! Черт! Доннерветтер! – воскликнул я, утратив на миг свою тевтонскую невозмутимость, и быстро затараторил: – Олл райт! Зер гут, герр полицмейстер. Показывайте мне партизан! Шнель!

– Пан офицер требует передать ему партизана, – быстро пояснил переводчик «Фриц»-Баламут. Голос «ефрейтора» заметно окреп.

– Слушаюсь! Пройдемте, пожалуйста, ваше благородие! – засуетился начальник полиции и прикоснулся кончиками пальцев к моему локтю.

Я брезгливо дернул локтем и зашагал вслед за ним.

– Самый доподлинный бандит-с! – волновался тот, семеня рядом. – Вы уж не сумлевайтесь, в лесу схватили.

– Я нихт ферштейн… – сказал я и, насмешливо улыбаясь и жестикулируя, заговорил с «ефрейтором», и тот тоже растянул губы и многозначительно сказал:

– Абенгутенберлиндрезден!

Лаз погреба, в котором держали бандита, был наглухо прикрыт листом сорванной с танка брони. Погреб охранялся тремя полицейскими с пулеметом. Они вскочили и вытянулись, когда мы подошли. Лаз открыли, и начальник полиции грозно гаркнул:

– Вылазь, бандитская рожа!

Партизан не отзывался.

– Придется вытаскивать-с, – виновато заморгал, багровея, бывший фельдфебель.

Нижние чины нерешительно топтались у погреба, опасливо заглядывая в темный лаз, беспомощно озираясь на «немцев».

«Штабс-фельдфебель Ганс» усмехнулся, грубо оттолкнув мужиков, стал спускаться в погреб. Я вздрогнул, увидев на рукаве его френча пулевую дырку с незамытой ржавой размоиной.

За «немцем», мелко перекрестившись, полез сам полицмейстер. Из погреба послышались стоны, глухие удары, свирепый рык. Партизана с трудом выволокли наружу. «Штабс-фельдфебель» бесцеремонно оттолкнул начальника полиции – тот хотел дать пленнику пинка.

– Я тебе, гаду-фашисту, – в бешенстве шипел он, – зубами глотку перерву!

Это был высокий, светлоголовый парень лет двадцати четырех с измученным небритым лицом, весь в сине-багровых подтеках. Одет он был в разорванную на груди линялую красноармейскую гимнастерку и холщовые штаны. Больше на нем ничего не было – ни нижнего белья, ни обуви. В затравленных глазах пленника при виде «немцев» мелькнуло отчаяние, почерневшие губы перекосились от страха и ненависти.

По моему знаку партизана потащили к «гробнице». Он весь как-то обмяк и, казалось, не замечал сыпавшихся на него ударов.

Я погрозил партизану пальцем, снисходительно подмигнул полицаям, хлопнул с усмешкой по кобуре.

– Пук-пук! – произнес я многозначительно на жаргоне оккупантов.

Угодливо кивая головой, довольно потирая руки, начальник полиции вертелся вокруг меня, нерешительно предлагая:

– Пан капитан, окажите милость, откушайте у меня-с, уважьте-с…

Площадь перед недостроенным помещением сельской школы была забита полицаями. Со всех концов села спешили их жены с вареными яйцами, медом, ягодами, пирогами, курятиной. Все это они несли в горшках и кринках или же в тарелках, обвязанных белыми платочками. Рушник в петухах, икона на каравае. Начальник полиции подталкивал ко мне старуху, несшую хлеб-соль на блюде. На стенах бывшего сельсовета белели меченные германским орлом плакаты и приказы, сулившие смерть за помощь «большевистским элементам»… А неподалеку, в десяти верстах, черное, усыпанное человеческими костями поле отмечало то место, где жила и погибла под красным флагом Красница…

Жена начальника полиции – огромная рыхлая бабища, похожая на старосветскую купчиху, – протянула мне стакан топленого молока. Брезгливо, кончиками пальцев, я взял стакан и выплеснул молоко, проворчав: «Руссише швайн, ферфлюхтер беобахтер», и, протянув стакан, сказал кратко: «Млеко!» Полицмейстер выхватил кринку из рук ошарашенной старухи и снова налил в стакан молока.