Вне закона - Овидий Горчаков

– Старший лейтенант Фролов, – ответил с набитым ртом Верзун. – Я вчера с самим товарищем Самсоновым говорил. Капитан послал связных к Фролову и ребят наших в отряд к себе берет.

– Когда цирюльню откроешь? – спросил, вставая, Баженов Баламута.

У Баламута, этого мастера на все руки – наводчика орудия, сапожника и партизанского затейника, гармониста, певца и плясуна, – открылся новый талант – парикмахерский!

– Айн момент. Черный! – ответил тот. – Вот только его поварскому высокоблагородию для блата сапоги подобью!.. Пойдем, Черный, я тебе про Церковный Осовец расскажу. Самый критический момент для меня был – это когда узнал я одного полицая, он меня зимой раз задержал…

«Самый критический момент», – сказал Баламут. У меня тоже был какой-то критический момент. Что же это было? Крест! Крест! Генриха Зааля! Я натянул штаны, мундир, намотал портянки…

– Я на двоих завтрак возьму! – крикнул мне Баженов. – У тебя ложка есть?

Я завернул в шалаш разведчиков:

– Пора вставать, Иванов. Лови! – Я бросил ему обмундирование оберштурмфюрера.

– Не запачкал? – зевая, подозрительно спросил Иванов.

У штабного шалаша я увидел Ефимова.

– А я тебя ищу! – крикнул я ему. – Большое тебе спасибо! Удружил, называется…

– Что-нибудь случилось?

– Ты какой мне крест дал?

– Железный.

– Железный! А что на нем написано?

Я передал ему крест. Ефимов приподнял брови:

– Латинская буква «W» и дата «1914». Вероятно, год учреждения.

– Эх ты!.. Да ведь этот проклятый крест мог все дело провалить. Может, тот полицейский из-за него только и бросился бежать! «W» – это Вильгельм, и крест этот пожалован кайзером – кайзером! – в Первую мировую войну, за десять лет до моего рождения! А теперь кресты у фрицев не с «W», а со свастикой. Ведь ты знаешь немцев, служил у них…

– Да, нехорошо получилось, Витя, – озабоченно пробормотал Ефимов. – Необдуманно. Да и вообще с английским языком разве можно было соваться в это осиное гнездо! Со званием ты тоже напутал – тебя, как эсэсовца, должны были называть не обер-лейтенантом, а оберштурмфюрером. Эти полицейские в Осовце – дурачье, бестолочь! А тот парень, видно, не из-за креста, а из-за ордена Кухарченко побежал. Лешка сам рассказывал, что лацкан пиджака у него случайно отогнулся. А Борисов уверяет, что его один полицай узнал. А все-таки получилось, нахрапом взяли. Да не злись, я же не нарочно. Ты не кипятись, а спасибо мне скажи – я за тебя словечко вставил, капитан тебя за эту операцию орденом наградит, хотя он и зол на тебя. За что бы это, а?

– Не знаю, – ответил я и поспешно завернул за штабной шалаш.

«Орден! – возмущался я. – Неужели надену я орден, пожалованный мне Самсоновым?»

Самсонов сидел за столиком и вертел в руках немецкие документы, карты, пачки писем, желто-коричневые «зольд-бюхер» – солдатские книжки. Рядом стоял Иван Дзюба в кителе офицера люфтваффе, начштаба отряда Мордашкина. Он докладывал:

– Машины шли с быховского аэродрома в Могилев. Одна – с почтой, другие все были битком набиты летчиками. Подумать только – они, может, ночью Москву бомбили, а утром мы этих пиратов в их собственном тылу прикончили…

Писарь Колька Таранов – вейновец, принявший дела от чудом произведенного в комиссары Борьки Перцова, – сидел на траве около командирского столика, поджав под себя ноги, и заносил номера установленных частей, количество убитых гитлеровцев и тому подобные сведения в журнал боевых действий. Я заглянул через плечо. «Уничтожено фрицев, – каллиграфически выводил Таранов вчерашнюю сводку, – 12 шт., полицаев и пр. предателей – 52 шт.».

В лагере уже никто не спал. Бойцы чистили оружие, сушили и крошили самосад, читали, зевая или пересмеиваясь, немецкие газеты на русском и белорусском, резались в очко или откровенно бездельничали. Куда-то на пяти подводах отправлялись хозяйственники. Пришел с поста наряд и затеял перебранку с поваром, запоздавшим с завтраком. Где-то простучал «универсал». Но мы уже давно перестали обращать внимание на пробные очереди близ Городища.

За каждым движением инструкторов следят новички-подрывники из Ветринского отряда. Их прислал Полевой – перенимать опыт у минеров Барашкова. Десантники-подрывники Николай Шорин и Николай Сазонов растянули по поляне шнур, свитый из ниток, надерганных из парашютной стропы, и испытывают его прочность. Сам Барашков, его иногда называют в шутку Николаем Первым, большой любитель автобиографических повествований, лежит под березой, ковыряется в какой-то мине и поглядывает на тезок-минеров, на шнур – возможно, ночью он поймает на эту «удочку» эшелон – и с увлечением рассказывает о своей довоенной жизни Гаврюхину, проводнику диверсантов.

Я не очень-то верю россказням Барашкова – этот скромник рисует себя беспощадным сердцеедом, а проходя мимо санчасти, стыдливо рдеет.

Гаврюхин сидит рядом со своим большеглазым, курчавым, широкоплечим командиром и правит на оселке лезвие бритвы из Золингена. Движения его медленны, степенны, вид задумчив. Видно, что этот седой человек скорее думает об оставшейся в Кульшичах семье, чем о любовных подвигах своего юного командира.

Мне давно хотелось расспросить его о Самсонове. У Самсонова вместо души – дупло. Но не всегда же так было, не родился он с дуплом вместо души.

– Слушай, Коля, – сказал я ему, как только Гаврюхин, воспользовавшись паузой в автобиографических повествованиях своего командира, вскочил и, промямлив что-то, поспешил прочь. – Слушай! Меня вот партизаны наши часто спрашивают о капитане. А я о нем почти ничего не знаю. Вот ты – другое дело, ты с ним под Сухиничами был… Ну, анкета безукоризненная, это ясно, иначе его не послали бы сюда, но что он за человек был?

С неослабевающей силой по-прежнему терзает неокрепшую душу память о недавних потрясениях, как прежде, гвоздят мучительные мысли мальчишеский ум.

Немногое удалось выведать у Барашкова. О довоенном Самсонове он почти ничего не знал.

– Москвич. Вроде МАИ, авиационный институт в Москве, кончал, а может, и не авиационный… Помню, говорил, что при институте высшую вневойсковую подготовку прошел. Первое впечатление о Самсонове: воевал неплохо, хотя особого геройства не проявлял. Старшим подчинялся как часы, хотя чувствовалось – себя считает умнее, выше их. И ошибки их обязательно подмечал. Прямо болезнь у него была: промахи начальства подмечать. Чуть кто опростоволосится, он тут как тут: «Шляпа! А еще столько кубарей носит! Я бы вот так поступил…» Рвался в большие начальники вовсю, орденами шибко интересовался. Друзьями-товарищами мы с ним никогда не были – не такой он человек, чтобы друзей иметь, с людьми он не дружит, а использует их. Зимой как-то он пошутил при мне: «В этой великой передряге у всех нас большие шансы имеются. Или голова в кустах, или грудь в крестах. Война – лотерея. Только я погибать не хочу, хочу играть в беспроигрышную лотерею. Я потому полетел в тыл врага, что здесь хотя и опаснее, но конкуренции меньше, легче жезл фельдмаршала добыть. Или пан – или пропал». Когда его сделали самостоятельным командиром, многие говорили: «Этот себя покажет! Этот далеко пойдет!»