Прогулки по Испании. От Пиренеев до Гибралтара - Генри Воллам Мортон

Окутанный дымовой завесой интриг и подкупов, внимая советам нескольких беглых английских католиков, не имевших представления о новом елизаветинском духе Англии, Филипп Испанский трудился за своим столом в Эскориале, словно какой-нибудь заваленный делами государственный чиновник, боящийся потерять работу. Он продумал операцию до мельчайших деталей, и приготовления заняли несколько лет. Корабельные сухари сгнили, запасы воды испортились, корпуса кораблей обросли ракушками, и многие величественные с виду галеоны дали течь. А Филипп все обдумывал планы, издавал секретные приказы, беседовал с послами и шпионами, поручал обновить запасы — и даже набрасывал для испанских моряков правила поведения, которые, как сказал один писатель, больше бы подошли монастырской школе. Морякам не подобало ругаться, болтать попусту и играть в азартные игры. Приказы предписывали вознесение молитв и месс ежедневно, и каждый из тридцати тысяч человек в Армаде должен был пройти исповедь и получить отпущение грехов перед отплытием флота. Каждому следовало осознать, что он идет священным крестовым походом на врагов Господа. Несмотря на это, папа римский вел себя чрезвычайно уклончиво и хитроумно отказался дать хоть пенни на Армаду, покуда испанская армия не утвердится на британской земле; он явно не желал, чтобы Филипп становился королем Англии. Если бы Армада добилась успеха, то кандидатом на трон Елизаветы стала бы дочь Филиппа, донья Клара Евгения, которая обосновывала свои притязания на престол происхождением — через Филиппа — от Джона Гонта.

Нас учат в школе, что все в Испании верили, что Армада непобедима, но это не так. Окажись мы в Ла-Корунье в июле 1588 года, мы бы услышали, как командир Армады, герцог Медина Сидония говорит в узком кругу о неготовности флота. Несчастный человек, ничего не знавший о море и великих дерзаниях и признававшийся королю, что его всегда тошнит, когда не видно земли, был принужден к командованию бюрократом, который знал, что герцог не отличается инициативой и будет слепо следовать приказам, отданным в Эскориале. Накануне отплытия герцог писал Филиппу, что «…флот сейчас сильно уступает английскому; команды ослаблены болезнями, и все новые люди заболевают каждый день из-за дурной пищи… Провизия сгнила, вода протухла, а наши запасы не продержатся и двух месяцев при самых выгодных условиях… Поверьте мне, Ваше Величество, мы очень слабы; молю, не позволяйте никому убедить Вас в обратном».

Но Филипп разрабатывал планы самолично и, кроме того, верил, что на его стороне Господь. Так что 12 июля 1588 года жители Ла-Коруньи столпились у воды посмотреть, как огромные корабли с золочеными носами отплывают навстречу гибели — с длинными вымпелами, вьющимися по ветру, и распятиями на баке. Далеко в Эскориале король преклонил колени перед святым причастием, по всей Испании зазвонили церковные колокола, и народ молил Господа о победе.

Несмотря на годы планирования, великий бюрократ не знал, что в самый опасный миг английские католики, представленные ему как люди, жаждущие переворота, поднимут мечи за Англию.

Старинный город лежит на крутом холме над гаванью, и узкие улочки ведут к бастионам, где похоронен сэр Джон Мур. Мраморная урна покоится в тени пальм и буков — кто-то даже пытался разбить здесь английский садик с маргаритками, фуксиями, геранями и изгородью из бирючины. С бастионов открывается прекрасный вид на воды, которые видели столько прибытий и отплытий. Дети с окрестных улочек играют у могилы сэра Джона Мура, а няньки катают коляски по садику, потому что там больше тени, чем где-либо еще в старом городе. Иногда приходит английский турист, делает фотографию и вслух цитирует несколько строк из стихотворения, известного каждому англичанину — по крайней мере, первые его строки. Когда Муру помогали подняться на ноги после того, как французское ядро разворотило ему левое плечо, меч запутался в ногах, и адъютант начал его снимать. Мур его остановил. «И так хорошо, — сказал генерал. — Я бы предпочел, чтобы он вышел с поля вместе со мной». Последние слова Мура были обращены к капитану Стэнхоупу: «Передайте мою любовь вашей сестре». Сестрой капитана была Эстер Стэнхоуп, и если бы Мур выжил и женился на ней, то, как полагают некоторые, Англия несомненно потеряла бы одну из величайших своих сумасбродок.

Прежде чем покинуть Ла-Корунью, я отправился на самый конец высокого мыса, чтобы посмотреть на римский маяк, известный как Башня Геркулеса, — и счел его одним из самых интересных памятников Испании. Он более трехсот футов высотой и до сих пор используется как маяк. В основании он квадратный, какими считаются и первые этажи Фаросского маяка в Александрии, и нижняя часть — римской постройки. Во время реконструкции много лет назад был разрушен наклонный пандус, по которому заводили вьючных животных с дровами для бакена на вершине. Я постучал, потом поколотил в дверь в надежде увидеть здание изнутри, но не смог никого дозваться.

В сорока милях от Ла-Коруньи лежит Сантьяго-де-Компостела — место, которое я всегда мечтал увидеть: храм святого покровителя Испании, чьим символом является раковина морского гребешка. «Сантьяго» — это конечно же «Сант-Яго», святой Иаков; и некоторые полагают, что «Компостела» — искаженное «campus stellae»[131], отсылка к звезде, которая, по преданию, воссияла над могилой апостола.

§ 7

Я часто размышлял о сценке, которой стал свидетелем в отеле в Сантьяго-де-Компостела через час после прибытия туда. Дождь падал с унылой настойчивостью, и, не имея ни малейшего желания выходить наружу, я забрел в комнату отдыха — большое мрачное помещение, — которая оказалась пустой. Я размышлял, как чудесно было бы сейчас выпить чашечку чая, но — увы! — здесь нет для него замены; и тут в комнату вошли две пожилые дамы. Сначала я решил, что они пришли что-нибудь продавать: две крестьянки с корзинами через руку, облаченные в сборчатые черные юбки, рифленые шерстяные чулки, которые отвисали на лодыжках и alpargatas[132], почерневшие от дождя. У одной седые волосы разделял посередине пробор, и у обеих кожа была морщинистой и побуревшей, словно скорлупа грецкого ореха. Гостиница строилась для туристов, епископов, священников и церковных съездов, а эти две старые крестьянки, сидящие очень прямо за полированным столиком, придавали обстановке восхитительно необычный вид. Они сидели безмятежно и терпеливо, сложив руки на коленях и не произнося ни слова.

Через несколько минут элегантно одетый испанец средних лет, человек явно светский и притом успешный, вошел в комнату отдыха и поспешил к старухам с распростертыми объятиями. Они вскочили с тихими возгласами радости, и мужчина обнял сначала одну, потом другую, целуя их лица и волосы. Я с любопытством наблюдал за сценой и заметил слезы на глазах у всех троих.

Они сдвинули стулья поближе и, склонив головы друг к другу, принялись быстро-быстро говорить — иногда все трое одновременно. Мужчина рассказывал какую-то долгую историю, но то первая, то вторая старуха клала ему руку на колено и прерывала, и он тогда давал какое-то объяснение. Пока он говорил, старухи зачарованно смотрели на него, их лица выражали умиление и даже благоговение, которые, кажется, нисходят сами собой на некоторых старых крестьян.