Княгиня Ольга. Зимний престол - Елизавета Дворецкая

Мистина слегка развел руками: от судьбы не уйдешь. Но это не повод сворачивать с пути.

Эльга отшатнулась и отошла. Он не поймет ее. Никогда не поймет. У мужчины свой смысл жизни, и он от него не отступит, чем бы это ни грозило.

– Но… – она снова повернулась к Мистине, – если заставить его поклясться, что замысел и впрямь таков…

– Что нас не наяривают…

– Что это верный путь к миру… – Эльга вдохнула поглубже. – Тогда я буду на его стороне. У меня есть еще один младший брат, я не хочу заплатить и его жизнью за попытку принудить Романа дружить с нами.

Она вновь подошла к Мистине, встала перед ним и тихо, но требовательно спросила:

– А ты?

– Ты хочешь, чтобы мы промолчали… и больше не искали тех четверых болгар, что ушли от Альва… пусть несут свои вести и предупреждают Романа…

Эльга кивала почти на каждое слово. Да, она этого хотела.

– Но ты понимаешь, – Мистина встал и взял ее за плечи, – если мы сделаем так, то предателями перед своей дружиной будем уже мы. Ты и я. Мы лишим парней добычи, славы…

– Вина и девок…

– Вина и девок. Мы возьмем с Романа такой откуп, что каждому отроку хоть что-нибудь да перепадет, но… битва, честь и слава пройдут мимо. Рассказать будет не о чем. Сотни и тысячи отроков, что могли бы пасть в бою и пойти к Перуну, будут еще лет тридцать в земле ковыряться, а потом сдохнут на соломе. Мне будет стыдно перед людьми.

– Тебе? – Эльга грустно улыбнулась. – Рассказывай. Ты свой стыд еще мальцом где-то обронил и с тех пор с ним не встречался.

Мистина не ответил, но Эльга сама знала, что не совсем права. Дружину Мистина не мог обмануть.

– Но если я сейчас тебя послушаю, это означает… что с Огняной мы все оставим как есть, – полувопросительно добавил он, будто спрашивая: и этого ты хочешь?

Эльга тяжело вздохнула. Они возвращались к тому же, с чего начали два года назад.

– Я согласен, – почти обреченно, будто шагая в прорубь, сказал Мистина. Потом притянул ее к себе и наклонился к ее лицу: – Больше всего на свете я хочу, чтобы у нас оставалось как есть, и плевать на все…

Эльга обхватила его за плечи и закрыла глаза. Даже сейчас, касаясь его кожи и волос, она ощущала дрожь и неудержимую тягу к нему. Нередко ей хотелось, чтобы весь мир исчез, оставив их вдвоем, как Аска и Эмблу на берегу моря. Мысленно она слышала шум этого моря, известный ей только по рассказам, ощущала безграничный простор воли – чудесного мира где-то за гранью, где не будет ни болгар, ни греков, ни полян и древлян, ни наследственных прав и обязанностей. Где они будут принадлежать только друг другу.

Да есть ли такой край хоть где-нибудь под кроной Мирового Дерева?

* * *

Роман август был нездоров. Для своих лет он держался отлично, но все же годы сказывались: то подагра, то печень нередко укладывали его в постель. Уже второй день его мучила знакомая боль в животе, ближе к правому боку, томил жар. Под золоченой кроватью прятался серебряный таз на случай очередного приступа рвоты, а под рукой лежал платок – если пойдет кровь из носа. Когда патрикий паракимомен Феофан вошел в царский китон в Романовом дворце под названием Мирелейон – Дом Мирры, здесь уже находились царский лекарь Платон Критянин, и духовник отец Сергий. В курильнице источал свой аромат мускатный орех. С другой стороны от золоченого ложа на резных львиных лапах сидели младший сын Романа – двадцатитрехлетний патриарх Феофилакт и его сестра – Елена августа. Как многие знатные женщины, озабоченные спасением своей красоты от когтей времени, Елена недурно разбиралась в медицине.

– Патриарх, видит Бог, принесет тебе куда более пользы, нежели я, господин мой, – говорил Платон – скопец, полный мужчина с маленькой головой, покрытой коротко остриженными серебристо-седыми волосами, и с маленькими, как у женщины, руками. От полноты шея его будто стекала на плечи мягкими складками. – Ты ведь не хуже меня знаешь: при твоей болезни не следует пить вина, а только отвар ревеня, и больше ничего. Для одоления всякого недуга надлежит смотреть, откуда пришла к тебе болезнь…

– Я знаю откуда! – морщась, перебил его Роман. – Все болезни имеют одну причину – наши грехи и гнев Божий, а значит, и лекарство от них одно – покаяние, молитва и Господня милость. Что скажешь? – обернулся он к сыну-патриарху. – Прав я или не прав?

– Да разве можешь ты быть не прав, господин мой василевс? – бодро ответил Феофилакт.

Рослый, худощавый, с грубоватыми чертами подвижного смуглого лица, он был противоположностью своему грузному, рыхлому, бледному отцу, но в чертах его виднелось сходство с одутловатым лицом старика Романа.

Сегодня патриарх был весел и лишь из почтительности пытался придать лицу выражение сочувствия и скорби. Его любимый жеребец пришел первым на вчерашних скачках, чем принес ему и радость, истинную, как слово Божье, и немалую сумму денег. Феофилакт постоянно ставил на своих лошадей, верховых и упряжных, через подставных лиц. Роман, конечно, знал об этом и все грозил прекратить эти неприличные высшему духовному лицу забавы, но медлил. Его старшие сыновья-соправители доставляли ему куда более беспокойства, и он понимал: лучше не рушить дружбы с сыном-патриархом, если ее можно купить ценой небольшого снисхождения.

– А, Феофан! – При виде паракимомена Роман слегка оживился и протянул ему влажную руку для поцелуя. – Хоть ты спаси меня, а то этот Асклепий[35] прикончит меня своим ревенем! Видит Бог, я лучше сдохну от вина, чем буду еще десять лет пить один ревень!

– Возможно, Господу угоднее, если василевс немного пострадает от невкусного пития, но не покинет раньше времени свою державу, порученную Богом его попечению, – кланяясь, улыбнулся Феофан. – Не время тебе оставлять нас, господин наш.

Он говорил так непринужденно, почти весело, будто это была всего лишь шутка. Хотя прекрасно знал: смерть семидесятилетнего автократора может поставить его, Феофана, в трудное положение перед наследниками, у коих имеются свои любимцы и доверенные лица, и лишить всего – выгодных и почетных должностей, богатств, доброго имени, здоровья и самой жизни… Сейчас он на вершине своей славы, власти и влияния. Но мудрому ли не знать, как переменчива милость Божия и тем более царская!

А вид Романа ему совсем не нравился: смуглое лицо отекло и стало желтовато-бледным, от чего красные прожилки на крупном носу сильнее бросались в глаза. Сорочка на груди и на плечах, некогда столь могучих, взмокла, за несколько шагов ощущался резкий, неприятный запах пота – его не могли заглушить даже благовония, которыми пропитывались белье Романа и постели, и аромат из курильницы. Рядом валялось отброшенное одеяло из драгоценных черных соболей: попеременно с жаром василевса мучил озноб.

– Не время… Господу виднее, но я бы уже не стал противиться, если бы Он наконец даровал мне отдых от всего этого! – Роман поморщился, прижимая руку к вздутому животу. – Хирон[36], может, припарок каких поставишь?