За чертой - Кормак Маккарти

Когда проснулся, солнце уже несколько часов как взошло. С сапогами в руке вошел в ручей, постоял в воде, умыл лицо. Выпрямившись, бросил взгляд в сторону коня, а тот стоит и смотрит на дорогу. И через несколько минут — ба, надо же! — на том самом коне, на котором ездила мать, из-за деревьев появилась их девчонка в новом ситцевом голубеньком платье и маленькой соломенной шляпке с зеленой лентой, свисающей вдоль спины. Билли проводил ее взглядом, а когда она скрылась из глаз, сел в траву и стал смотреть на свои сапоги — как они там стоят в траве, как медленно течет эта маленькая речка и как сгибаются, а потом выпрямляются колоски травинок под легким утренним ветерком. Потом взял сапоги, надел их, встал, пошел к коню, взнуздал и, поседлав, сел верхом, выехал на дорогу и поскакал вслед за девушкой.

Услышав сзади стук копыт, она взялась рукой за тулью шляпы и, повернувшись в седле, оглянулась. Потом остановила коня. Он тоже замедлил аллюр, подъехал к ней. Ее черные глаза его так и пронзили.

— ¿Está muerto? — сказала она. — ¿Está muerto?[607]

— No.[608]

— No me mienta.[609]

— Le juro por Dios.[610]

— Gracias a Dios. Gracias a Dios.[611]

Она слезла с коня, бросила поводья и встала на колени в новом платье прямо в пыльную сухую глину дороги, осенила себя крестным знамением и, закрыв глаза и сложив перед собою руки, стала молиться.

Битый час они ехали обратно, проезжали уже через Санта-Ана-де-Бабикора, а она не сказала еще почти ни слова. Перед самым полднем они проехали по единственной немощеной улочке, состоящей из двух неровных рядов низеньких глинобитных хижин и полудюжины беленых чахленьких акаций бульвара. Потом дорога снова пошла по пустыне. Ничего похожего на магазин он в городке не заметил, а если бы какая-нибудь лавка и нашлась, у него все равно нечем было бы там платить. Девушка ехала, для приличия соблюдая дистанцию шагов в десять, пару раз он на нее оглянулся, но она не улыбнулась, да и вообще не выказала никакого дружелюбия, так что через некоторое время он оглядываться перестал. Он знал, что из дому она выехала не с пустыми руками, но она об этом не заговаривала, и он тоже. Отъехав от города немного к северу, она что-то сзади начала говорить, и он остановился, повернул коня.

— ¿Tienes hambre?[612]— сказала она.

Сбив на затылок шляпу, он окинул ее взглядом.

— Да я бы сейчас слопал слоновий окорок, — сказал он.

— ¿Mánde?[613]

Поесть устроились в рощице акаций у обочины. Постелив свое одеяло-серапе, она выложила на него завернутые в тряпочку тортильи и перевязанные веревочками тамалес{86} в обертках от кукурузных початков; туда же выставила банку фасоли, крышку с нее сняла и вставила туда деревянную ложку. В тряпочке с тортильями оказалось и несколько блинчиков empanadas. И два початка вареной кукурузы, обильно посыпанные красным перцем. И четвертушка небольшого круга козьего сыра.

Подобрав под себя ноги, она села и голову повернула так, чтобы поле шляпки прикрывало лицо. Стали есть. Когда он спросил ее, почему она не интересуется состоянием Бойда, она сказала, что все уже знает. Он молча на нее смотрел. Тонкое платье подчеркивало ее хрупкость. На левом запястье темнел голубой синячок. В остальном ее кожа была столь совершенна, что синяк казался ненастоящим. Будто он на ней нарисован.

— Tienes miedo de los hombres,[614]— сказал он.

— ¿Cuáles hombres?[615]

— Todos los hombres.[616]

Повернувшись, она посмотрела на него долгим взглядом. Опустила глаза. Он подумал, что она задумалась над его вопросом, но она лишь смахнула с одеяла escarabajo,[617]после чего протянула руку, взяла один из блинчиков и аккуратно его надкусила.

— Y quizás tienes razón,[618]— сказал он.

— Quizás.[619]

Она смотрела туда, где в придорожной траве стояли, обмахиваясь хвостами, их кони. Билли подумал, что она больше ничего уже не скажет, но она вдруг заговорила о своей семье. Сказала, что ее бабушка во время революции потеряла мужа, потом снова вышла замуж, но не прошло и года, как она опять овдовела, в третий раз вышла замуж, овдовела в третий раз и с тех пор больше в брак не вступала, хотя возможностей у нее было полно, потому что она была очень красива, а лет ей еще не было и двадцати, когда ее последний муж, сражавшийся при Торреоне под началом у собственного дяди, пал, клятвенным жестом прижимая руку к сердцу — схватив пулевое ранение так, как хватают, прижимая к себе, дар, и уронив ставшие бесполезными шашку и револьвер куда-то в заросли агавы, на песок, по которому долго потом топтался потерявший седока конь, сбитый с толку среди сумятицы боя, выстрелов, разрывов и криков раненых; пустые стремена били коня по бокам, он то куда-то кидался, то возвращался назад, мельтеша вместе с другими такими же лошадьми, мечущимися среди тел погибших по бесчувственной равнине, мало-помалу погрязающей во тьме, благодаря которой мелкие пташки, согнанные с гнезд в колючих зарослях, понемногу возвращались, порхали вокруг и чирикали, а потом на востоке взошла слепая белая луна и рысцой набежали мелкие не то волки, не то шакалы, чтобы терзать тела погибших, выедая их из одежды.

Она сказала, что ее бабушка ко многим вещам в этом мире относилась с большим недоверием, но особенно это касалось мужчин. А еще бабушка говорила, что талантливые и энергичные мужчины добиваются успеха в любом деле, кроме войны. На войне они просто гибнут. Бабушка часто говорила с ней о мужчинах, причем говорила очень серьезно, и сказала, в частности, что мужчины, отважные до безрассудства, являют собой для женщин большой соблазн и это само по себе истинное несчастье, хотя бороться с ним вряд ли реально. Говорила, что женщина по самой своей природе обречена на жизненные невзгоды и горести, а кто утверждает иное, тот просто не хочет смотреть в лицо фактам. Еще бабушка говорила, что, поскольку это так и этого не изменишь, надо просто следовать велениям сердца в радости и в горе, а не искать в жизни тихую гавань, потому что таковой нет в принципе. Искать ее — значит навлекать на себя несчастье и больше ничего в этой жизни уже не знать. Она говорила, что все это вещи известные, их знают все женщины, хотя и редко об этом говорят. А напоследок сказала, что если женщин все же тянет к мужчинам, отважным до безрассудства, так это всего лишь потому, что втайне, не признаваясь самим себе, они понимают, что если мужчина не способен ради тебя убить, то от него и вовсе нет никакого проку.