Человечность - Михаил Павлович Маношкин

всех выпало наград и почестей и больше всех доставалось пуль и осколков. Если в непрерывном месячном наступлении пехотинец оставался невредим, ему необыкновенно везло. Средний жизненный срок пехотинца в наступлении — всего три-пять дней. Пехота работала на износ. Именно работала, потому что война — это прежде всего физический труд, сочетающийся с величайшим нервным напряжением.

Ни один род войск не мог сравниться с пехотой по изнурительной тяжести и опасности военного труда, ни один род войск не выполнял такой черновой, на первый взгляд, малоэффектной работы, как пехота. Неудивительно, что о ней меньше всего сложено песен, меньше всего написано: рассказать о пехоте мог лишь тот, кто шагал в пехотном строю, ел горький пехотный хлеб, познал, что чувствует пехотинец, поднимающийся с открытой грудью на пулемет.

В старых кинолентах запечатлены артиллерийские залпы — чаще всего орудий крупных калибров, бомбовые удары, штабы частей и соединений, марширующая к фронту пехота. Но в них совсем мало кадров со сражающейся пехотой — такие снимки уникальны. Военные корреспонденты не очень-то охотно подвергали себя смертельному риску в рядах пехоты. Конечно, и им случалось шагать с пехотой, а кое-кому даже лежать с винтовкой в стрелковой цепи. Но такое бывало редко, именно эти журналисты погибали на войне…

«Царица полей» состояла не из молодцов, подогнанных один к одному, а из обыкновенных людей. Пехота формировалась по принципу: сгодится всякий, кто не подходит для других родов войск. Имеешь какую-нибудь профессию, нужную на войне, — пойдешь в авиацию, в автобат, в артиллерию, на флот, а это уже совсем другое дело, это уже рай по сравнению с пехотой. На войне, как и в мирной жизни, сколько угодно «удобных» и «неудобных» мест и сколько угодно искателей уютных местечек. Ловкачи умели выбиться из пехоты, осесть на интендантских складах, в санитарных поездах, в учебных и запасных полках, в тыловых госпиталях, в дорожно-строительных командах и держались там любыми способами, лишь бы не угодить в пехоту, потому что пехотная служба — самая тяжкая, самая неблагодарная служба на войне. Логика пехотной судьбы особенно жестока: пехотинец мог рассчитывать лишь на один шанс из десяти остаться в живых. Не учитывая трагических судеб пехоты, судеб большинства армейской массы, нельзя представить себе тяготы и бедствия войны, понять психологию солдата и оценить величайший подвиг народа в Отечественной войне. Шли обыкновенные люди. Остриженные наголо, небритые, в помятых, вымазанных землей шапках и шинелях, в ботинках с обмотками, в кирзовых сапогах или в негнущихся армейских валенках, они устало шли по фронтовым дорогам, неся за спиной весь свой солдатский скарб. Они первыми входили в горящие села и разрушенные города и первыми застывали на многострадальной земле. Сколько этих людей перевидел Крылов! Где-то позади, в штабах, они именовались «единицами живой силы», а он жил вместе с ними, смотрел им в глаза, видел, как они ходили в атаку, падали в снег, брели к санитарному пункту.

Пехотные атаки были работой, смертельно опасной и настолько будничной, что уцелевшие после боя пехотинцы редко вспоминали пройденный рубеж или же говорили о нем мимоходом: «Это где Филиппова убило?» Во время пехотного труда ничего не значили формальности устава, потому что ни в какой устав нельзя было вместить реальные будни войны. По количеству людей батальон едва насчитывал определенную уставом стрелковую роту, а в ротах не набиралось и до взвода. Уже и нельзя было сказать, кто в каком взводе, так как по наличному составу взводы не отличались от отделений. Тем не менее отделения были взводами, взводы — ротами, а рота была батальоном, потому что пехота работала на износ.

— Селиванюк, давай за мной, — говорил командир роты и сходил с дороги, лез по колени в снегу или ступал по облизанному солнцем насту. Потом останавливался и в зависимости от времени суток и погоды добавлял что-нибудь ругательное или одобрительное. Подходили другие взводные, становились в кружок, перебрасывались малозначащими замечаниями, закуривали.

— С пулеметом-то как, лейтенант?

— А черт его знает как. Наше дело вперед. У тебя сколько людей?

— Одиннадцать. Мисюра на живот жалуется.

— Живот на живот. Пропоносится — легче будет. Нам вот так. Левее вторая пойдет. Ясно? Как ракета — поднимайте.

Взводные уходили к своим людям, занимали исходные позиции. По сигналу пехотинцы тяжело поднимались из снега, настороженно шли вперед, пока их не начинал сечь тот самый пулемет, о котором недавно говорили. Тогда они вжимались в снег, но из снега все равно торчали их спины с нелепыми бугорками вещевых мешков. Они так и лежали бы на месте, если бы вторая рота не зашла слева, не захлопали сорокапятки, не зачахали батальонные минометы, не бил ротный станкач и не матерился взводный. Но на левом краю деревни уже бухали трехлинейки и потрескивали автоматы, взводный уже встал и соседний взвод вставал. Пехотинцы неуклюже поднимались, трусили вперед, пригнувшись от ожидания удара и боли, и пулемет впереди больше не стрелял.

На деревенской улице батальон опять вытягивался в колонну по два.

— Обсушиться бы, лейтенант.

Лейтенант совсем молод, и он еще не успокоился от бега и возбуждения.

— На том свете обсушимся. У тебя, Селиванюк, сколько?

— Двое накрылись — Сидорков и Лялин.

— Усатый, что ль?

— Он. Пойду напьюсь.

— Давай.

Они снова догоняли отступивших немцев, а за их спинами уже начинался тыл. Туда брели раненые, а Лялин и Сидорков оставались лежать перед деревней. Если снег да метель, то и хоронить не надо: через полчаса-час никто и не догадается, что вон тот снежный бугорок и есть усатый Лялин, отец троих детей. До весны и так пролежит. Ну а когда снег растает, все откроется само собой. Если от сырости не расплывутся буквы в красноармейских книжках, то и похоронку жены получат, а расплывутся — считай, что без вести пропали Сидорков и Лялин.

Таковы были фронтовые мартовские будни тысяча девятьсот сорок третьего года.

* * *

Артиллерия — «бог войны». Без нее немыслима крупная операция на фронте. Но по сравнению с пехотой артиллеристы — сословие привилегированное. Артиллеристы нечасто слышали свист пуль, а среди огневиков были и такие, которые за всю войну вообще не видели переднего края. Участь артиллериста и пехотинца несоразмерима. У артиллеристов был упорядоченный быт. Он зависел от калибра орудия и способа его транспортировки. Чем больше калибр, тем устойчивее быт артиллеристов, тем надежнее их личная безопасность.

Собственно артиллерия начиналась с семидесятишестимиллиметровых орудий, со знаменитых «дивизионок», самых больших тружеников среди своих собратьев. Дивизионки чаще всего радовали глаз и слух пехотинца. Случалось, их ставили на прямую наводку — не