Ведьма в Царьграде - Симона Вилар

Никлот всегда знал наперед, что будет дальше, — независимо от того, был ли он волхвом или уже монахом Евсевием. Поэтому и предупредил заодно, что вряд ли в дальнейшем Малфриде придется служить княгине и пользоваться ее покровительством. И даже если Ольга примет ее, их пути потом разойдутся. Малфриде хотелось вызнать, отчего он так думает, ну да монаха уже иное волновало: говорил, что беда случилась с императором ромейским, что если Никлот еще в силах снять с него приворотную порчу, то иное злодейство, учиненное близкими императора, уже исправить не в силах, ибо смерть успела проникнуть в Константина и ему недолго осталось царствовать.

Ну да Малфриду это меньше всего волновало. А вот то, что Никлот помрачнел, когда она о примирении с мужем заговорила, — не понравилось. Ведь ранее он только и твердил, как ей повезло с Малком, убеждал ценить и любить такого супруга. Но при их прощании Никлот очи свои светлые смежил, отвернулся, а когда заговорил, то будто через силу: опять просил Малфриду спасти себя, излечить свою душу христианством. Ох, и надоел же он ей своими наставлениями! Потому и не сдержалась, зарычала приглушенно и утробно, будто зверь дикий. И была довольна, когда даже невозмутимый Никлот побледнел и отступил. Вот-вот, пусть и этот ведун прославленный признает ее силу. И поймет, что эта сила для Малфриды — то же, что для него его вера во спасение души! Никогда чародейка от своего дара не откажется, пусть в ней хоть трижды Кощеева кровь взыграет!

Так что, расставшись с бывшим наставником, Малфрида только вздохнула с облегчением. Никлот сделал ей добро, спас, она благодарна, однако уже не чувствовала прежнего почтения к нему. Чужим он ей сделался, как всякий, кто к христианству примыкал. Как та же Ольга стала казаться чужой. Даже не верилось теперь, что некогда княгиня была ей чуть ли не подругой задушевной, что вместе они ворожили, разговаривали, строили планы и Малфрида даже гордилась, что великая правительница к ней за советом обращается. Сейчас же они едва замечали друг друга. Ольга теперь все больше жила своей новой верой: что ни день молилась, службу отец Григорий для нее на корабле проводил. Да и все те, кто признал христианство, тоже старательно молились, им то любо и интересно, это их радует, вон какими веселыми возвращаются, и ни дожди, ни холодные туманы их не волнуют. Малфриде же среди них — хоть плачь.

А Ольга… Малфрида пусть и не общалась с ней, сторонилась, но все же заметила, что княгиня какой-то иной после крещения стала: чаще улыбается, с людьми беседует запросто, смотрит вокруг так, будто жизнь ей только теперь и открылась.

Ольга и впрямь была вся под впечатлением того нового, что дала ей христианская вера. И все чаще думала, как постарается повлиять на Святослава, чтобы и он ощутил ту благость в душе, какую и сама она испытала.

Но было еще нечто, что заставляло Ольгу задуматься. Только здесь, только когда они уже приближались к Руси, она вдруг отчетливо поняла, что прежнее никогда не вернется и сама она уже не будет такой, какой была, ибо не жить ей теперь вечно, не цвести молодой красотой…

Странно, однако Ольга не ощущала горечи из-за этого. Ибо давно поняла, что вечная жизнь и молодость тела не дают ощущения полноты жизни. Пусть внешняя оболочка подпитанного волшебной водой человека и сохраняется, а вот душа устает жить, влачит привычное существование без особого интереса и радости. Бывают, конечно, некие всполохи жизни, как то удовлетворение от свершений, упоение властью, оживление от встречи с сыном. Но потом опять остается только привычный долг и нескончаемые заботы.

И, лишь став обычным человеком безо всякого чародейства, Ольга вдруг особо остро ощутила, что значит спасти душу. Это как вновь начать жить. И душа ее, наперекор всему — годам, осознанию быстротечности времени — все одно заливалась счастьем. Княгиня вдруг поняла, как важен и ценен каждый прожитый миг, как особо неповторим, ярок и значителен. Вон качнуло при порыве ветра ладью, да так, что за мачту ухватиться пришлось, а Ольге и весело от этого, смешно, будто девчонке. Пролетела над рекой белокрылая чайка — Ольга провожает взглядом ее легкий полет, любуется. Даже когда ей принесли от устроенной на носу ладьи глиняной печурки только что поджаренную свежую рыбу, Ольга просто нахвалиться не могла — такой вкусной показалась! До чего же ароматна, как приятно похрустывает румяная корочка! А ведь кажется, чего необычного? Но то и необычно, что другого такого мига не будет, другой вкус будет у другой рыбы, как и другой будет плывущая по небу тяжелая туча, иной блик солнца прорвет ее тяжелые завитки и осветит уже другую группу огромных, бредущих по степному побережью быков-туров. И каждый прожитый миг будет особый, неповторимый, прекрасный по-своему. Как же она ранее ничего этого не замечала? Почему не ценила жизнь, казавшуюся долгой и бесконечной чередой забот, привычек, планов, среди которых терялось обычное человеческое счастье? Да и до счастья ли ей было, когда знала, что надо нести свое бремя, пока однажды все не надоест, не придет усталость. Теперь же, потеряв вечность, Ольге хотелось жить полной душой, наслаждаться каждым подаренным мигом.

И еще одно чувство будоражило душу княгини, особенно когда смотрела на Свенельда. Как и ранее, она понимала, что любит он власть, что своего не упустит, что корыстен и своеволен. Однако же и верный, надежный, преданный. И любящий… Она вроде и свыклась с его любовью, но теперь дивилась — отчего так спокойно и холодно принимала его чувство? А он смирился уже с ее отчужденностью, ничего не требует. Но ведь не разлюбил же! Хорошо, когда тебя так любят. И княгиня вдруг подумала: сколько времени ей еще осталось? Сколько сможет удерживать при себе Свенельда? Ее время уходит… Ей столько лет! Ольге казалось, что она давно успела состариться душой. Теперь же вдруг почувствовала, как душа ожила, стала трепетной и ждущей… нетерпеливой, молодой.

Да, у них уже не было вечности друг для друга. И оттого каждый взгляд Свенельда, каждая брошенная им улыбка или знак внимания — подойдет ли посоветоваться о следующей стоянке, поправит ли сбившийся на ветру плащ княгини, спросит, не озябла ли, не заскучала, — не оставляли ее равнодушной: она так и вслушивалась в его голос, смотрела на разрумянившееся на ветру лицо, на зеленоватые лучистые глаза, на сильные надежные плечи… Так и хотелось прильнуть, насладиться теплом в его объятиях… пока не поздно, пока не упущено драгоценное время!

Свенельд как будто и заметил перемену в Ольге, но уже по укоренившейся за годы привычке не решался поверить. Зачем зря обманываться? Лучше он просто будет заботиться о княгине, оберегать ее.

— Надо дать передохнуть корабелам, государыня, — говорил Ольге, не замечая, как ярко блестят ее глаза. — Третий день без остановки на веслах — это не на гусельках побренчать. А мы уже после полудня, думаю, к Хортице подойдем, вот там бы и сделать остановку. Как думаешь? Но там ведь капище, а ты попами себя окружила, может, в сторону старых служителей и поглядеть не захочешь?

Ольга соглашалась, что нужна остановка на отдых: как бы она ни спешила домой, но даже и ретивого коня в скачке загнать можно.

Берега Хортицы под низким осенним небом казались потемневшими, деревья вдоль реки порыжели, роняли листву. Корабли по реке миновали длинные заболоченные низины острова, подплыли к гранитным кручам на другом его конце, стали пришвартовываться в бухтах между каменных валунов, о какие разбивалась шумная днепровская волна. Хорошо еще, что день выдался ясный, большого труда раскинуться лагерем да установить шатры не составило. А там и костры развели, котлы подвешивали, нарезали солонину, отмеряли на кашу пшено.