Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

Салли Калпеппер подходит к Джиму сзади. Она ловко и не спеша орудует бритвой, напоминающей проволоку или стеклянную нить. Ни одна щетинка не укроется от рук Салли. Она бреет Джиму не только голову, но и подбородок. На ней белый халат, волосы зачесаны назад по моде прошлых лет. Халатик доходит до середины бедра, под ним – чулки. Не знаю, есть ли на ней другая одежда: как только до меня доходит, что я смотрю на фактически раздетую Салли Калпеппер (впрочем, совершенно голая Салли выглядела бы не столь обворожительно и вопиюще распутной), я сразу отворачиваюсь и обращаюсь к друзьям, разглядывая комнату, краснея и, боюсь, потея.

На миг я запинаюсь, по вине хорошо знакомого мне феномена остаточного изображения еще видя перед собой Саллины ноги – бедра – в бесконечных сетчатых чулках с пурпурной каймой. Тени и бледная кожа, тайны более сокровенные, чем женские ножки, неизбежно дорисованные самой примитивной и бесстыжей частью моего мозга, прожигаются на сетчатке моих глаз. Не то чтобы меня влечет к Салли Калпеппер, но ее тело, увиденное в миг игривого желания, напоминает мне о том, что сам я – не бесполое и не бездушное существо, и тягу к сексу мне не отшибло. С другой стороны, обратное утверждение тоже верно: до сих пор я будто сидел на этой тяге, или она попросту спала.

А теперь проснулась. Хорошо, что я стою к друзьям спиной.

Такое поведение в высшей степени нелепо, но именно оно спасает мне жизнь: мои действия столь непохожи на атаку, что Джим Хепсоба даже не выхватывает из-под салфетки (или полотенца) свою внушительную аль-капоновскую пушку. Я молю бога, чтобы Салли не приставила нож к моему горлу: смесь опасности и секса превратит меня в неисправимого извращенца. К счастью, она этого не делает. За моей спиной раздаются странные шорохи, и Джим велит мне повернуться: Салли стоит слева от него в клетчатых брюках на подтяжках и в белой рубашке. Видимо, это ее полный парикмахерский костюм, и подтяжки придают ему особую пикантность, которая не уходит от моего взгляда. Но опасность зарычать от страсти мне больше не грозит. Увы, опасность быть застреленным Джимом Хепсобой никуда не делась.

Он сверлит меня сердитым взглядом:

– Ты кто такой?!

Признаюсь, я не ожидал подобного вопроса. Он в некотором роде застает меня врасплох. Начнем с того, что со мной говорит Джим – мой второй лучший друг после Гонзо – и одновременно не Джим. Таким его видят посторонние: большой сильный человек, знающий толк в войне. Сержант Хепсоба – с ним шутки плохи. И теперь он спрашивает, вопреки нашей десятилетней дружбе, кто я такой. Что-то не сходится. Он меня знает. С другой стороны, явно нет. Но, если подумать, вопрос очень хороший. Кто я, если не лучший друг Гонзо Любича и не муж Ли, ведь я считал себя именно другом и мужем? «Жертва» – не самое приятное определение. Вице-президент «Частного гражданского аварийно-транспортного агентства по спасению мира», ответственный за стратегии и планирование, – да, конечно, но Джим этого больше не знает. Солдат против воли. Бывший идеологический анархист (с оговоркой: исключительно ради секса). Ученик Школы Безгласного Дракона (более несуществующей). Одинокий ребенок в песочнице. Похоже, я теперь никто. Меня словно и не было.

Возможно, я стал жертвой злой иронии судьбы. Мерзкая Дрянь на Девятой станции (сочащаяся сквозь швы костюма, льнущая к моему телу, взаимодействующая с моим разумом – фу!) среагировала на чувство вины, ведь давным-давно я был правой рукой Джорджа Копсена. Я все это развязал. Быть может, каким-то неведомым образом сбылись мои подсознательные страхи, и я Сгинул. Или наполовину сгинул, очутившись в Аду Проживания Собственной Жизни Со Стороны (мой внутренний систематик добавляет новую любопытную разновидность к списку бабушки У). Люди меня забыли, и мир тут же бросился заполнять пробел, оставшийся на моем месте. Ли чиста, Гонзо невиновен. Я стал призраком самого себя. Все поправимо.

Отличная мысль.

Сладкая ложь.

Меня потихоньку озаряет. Правда куда горче.

Я с надеждой смотрю на Салли Калпеппер – она мой последний шанс. Лицо у нее ясное и холодное, в глазах ни намека на узнавание. Будь на ее месте кто-нибудь другой, скажем, Томми Лапланд или Сэмюэль П. случайно увидели бы меня в занюханном борделе и не стали бы со мной говорить, то я бы решил, что они боятся или чувствуют себя виноватыми, и успокоился бы. Но только не Джим, только не перед Салли. Он скорее умрет от стыда, чем укроется от ответа. И только не Салли – нет, для Джима она всегда будет безупречной. Она не понимает, что он любит ее маленькие недостатки: бугорок на руке, сломанной еще в детстве; то, как она смеется с полным ртом пива, и оно брызжет у нее из носа. Вот почему он не делает ей предложения – боится ее запятнать.

– Извините, – говорю я, – ошибся адресом. Уже ухожу.

И я пячусь к выходу, подняв руки. Ствол Аль Капоне провожает меня до двери.

Какого черта!

– Джеймс Вортигерн Хепсоба, – заявляю я через всю гостиную прямо ему в лицо, – ты обязан сделать этой женщине предложение. Она – твое сердце и кровь в твоих жилах, но в холодные предрассветные часы она боится, что тебе ее недостаточно. Хватит валять дурака – женись!

И я выхожу в сад, сделав хоть эту малость.

В кино быть Безымянным Странником круто. Ты не обделен женским вниманием и почему-то опаснее всех остальных. У тебя нет прошлого, зато есть таинственное предназначение. Все это очень увлекательно и бодряще. Но я никогда не хотел особого предназначения, мне вполне хватало своей жизни. И если в кино безымянность – романтичное бремя, придающее герою особый шарм, на деле она больше похожа на унылое необъятное поле. Ах да, живи я в кино, меня непременно узнал бы мой пес. Когда все воззрились бы на меня с бездушным недоумением, и какая-нибудь симфония Сибелиуса подчеркнула мою боль, верная псина выбежала бы из дома и отправилась бы со мной на поиски приключений, а в конце непременно спасла бы мне жизнь. Но собаки у меня нет. Она есть у Гонзо.

Я вдруг начинаю понимать, зачем Энни Бык коллекционирует игрушечные головы.

Возвращаюсь к мимам. Айк Термит не видел меня в «Тузе бедер». Он помнит нашу компанию, но меня – нет. Я не делюсь с ним своими подозрениями насчет того, что я Сгинул. Вместе этого я прошу его немного изменить маршрут и заехать к Злобному Питу. Пит может меня не помнить, и это нормально: для него все клиенты – назойливые людишки, которые подкидывают ему необязательную работу и задерживают оплату. Но у Пита осталась моя старая подруга. Я хочу ее увидеть, потрогать (убедиться, что она настоящая) и позвать с собой. Иначе я свихнусь.

От всего человечества Злобного Пита отличают его крошечные размеры. Не то чтобы он очень низок ростом. Многие коротышки – хорошие люди, и далеко не все страдают синдромом Наполеона, как называют его французы, или коликами Мустафы, как говорят потомки Златоухого бея. Они занимаются своими делами и не испытывают тяги к безграничной власти. Возможно, им с детства привили убеждение, что низкий рост – преимущество: из коротышек выходят отличные акробаты и кинозвезды, они спокойно помещаются в итальянские спортивные авто и не бьются головой о верхнюю полку, занимаясь сексом на нижней. Однако Злобный Пит – совсем другое дело. Он возвел свою ненависть к высоким людям в абсолют. Он не короток, а анти-высок. В любой группе людей Пит выглядит воинственно, зловеще низкорослым. Свою анти-высокость он привносит во все, что делает: его тощая сердитая физиономия – карта города Скверный Нрав. Пит одержим мерами и оценками, в частности оценкой собственного превосходства. Гараж Пита безупречен, он заанализировал все ошибки до полного их уничтожения. Он составлял списки и каталоги, реорганизовывал и переписывал, проводил сложные генеалогические расследования малейших недочетов и за четыре года уволил двести тридцать одного механика.