Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

и учителями музыки. Письмо, по тону грустное и ироническое, оказалось, в сущности, криком отчаяния: это все хорошо и красиво — идеи Вигдарова, но попробовала я в детдоме, где работаю, изменить занятия к лучшему, сделать уроки свободней, раскованней и интересней, как тут же влепили мне выговор и теперь ждут удобного случая, чтобы уволить. Ахилл сел в электричку, поехал куда-то к Волоколамску, пришел в детский дом и разыскал свою корреспондентку — молодую, приятную женщину, которая, смеясь, ему сказала: «Ну, ваше дело плохо». «Почему?» — спросил Ахилл. «А как же? Визит журналиста означает, что я нажаловалась на них. Они теперь меня быстро съедят, а вы будете переживать, будто вы виноваты. Вы, конечно, кинулись мне помочь, но, знаете, сражаться с этим миром не хватит и полчища таких донкихотов, как вы. Но вы меня не слушайте. Черт с ними. И не считайте, что сделали что-то не так. Спасибо, что приехали. По человечески-то мне, признаться, это очень важно. На миру и смерть красна». Ахилл провел с Валей долгий вечер, дотошливо разбираясь в том, что происходило в детдоме, администраторы которого — дирекция, завхоз, бухгалтера — являли собой некий воровской клан, существовавший за счет полуголодных и запущенных детей. Весь персонал детдома находился в жестокой зависимости от дирекции: многие жили в комнатах на территории детдома и боялись их лишиться, строптивых борцов за справедливость выживали, и Валя держалась пока потому, что ведала делами, мало что значащими: музыкой в классе, библиотекой и художественными кружками. «Руки опускаются, — говорила Валя. — Жалко детей, а то я давно бы сама отсюда ушла». — «Но ведь и эта комната принадлежит детдому, и вы ее потеряете, так?» — спрашивал Ахилл. — «Конечно. Буду что-нибудь снимать». — «А работу найдете?» — «Я — сельская учительница!» — с веселой гордостью произнесла Валя и близоруким прищуром изобразила героиню старого сентиментального фильма. «Слушайте, героиня, — сказал ей Ахилл, — а давайте начнем воевать?» — «Воевать? Ох, — вздохнула она, — и дернуло меня вам написать! Вы мне на погибель. Давайте».

Ахилл пошел к редактору журнала, тот связался с академией педнаук, а там, по счастью, кто-то занимался именно детдомами и собирал материал для докторской. Ахилл с этим парнем — активным, парткомсомольского вида, встретился, тот объявил, что за дело берется — «это то, что мне надо», — и скоро в детдом поехал корреспондент из «Известий». Результатом была статья — скандально-разоблачительная, из тех сенсационных, что бичуют недостатки на местах и задают вопросы о том, куда смотрят обком, исполком, министерство; назначили комиссию и провели расследование, и месяца два спустя «Известия» сообщили об увольнении таких-то и таких-то из детдома и предстоящем суде над ними.

Валю хотели назначить завучем, она благоразумно отказалась, — судьбой учительницы и библиотекаря она была вполне довольна.

Однажды утром Валя позвонила: «Здравствуйте, Ахилл, я тут у вас в Москве, на Неглинной. У меня событие: дали деньги на покупку инструментов. И представляете, здесь в музыкальном магазине продают немецкие блок-флейты. Это ведь по вашей части, да? Инструментарий Орфа? Но я не знаю, какой набор мне нужен. Например, тут есть флейта-тенор, — она нужна или не очень?» Ахилл сказал, что сейчас к ней приедет. Полдня они провели за приятным этим занятием — подбирали оркестр из все тех же блокфлейт, барабанов, бубнов и треугольников, металлофонов и кастаньет. Потом поехали к Ахиллу, чтобы все у него сложить, а самим отправиться куда-то на остаток дня — погулять по городу, зайти на выставку эстонской графики и посидеть в кафе. И они исполнили честно эту программу и провели замечательный день, но, когда оказались опять у Ахилла, стало вдруг непонятно, как это Валя поедет сейчас, на ночь глядя, со всем своим грузом, — в конце концов это просто опасно, сказал ей Ахилл, давайте-ка я предложу вам заночевать, а сам уйду к кому-нибудь, а утром возьмем инструменты и вместе свезем их к вам в детпитомник. «Согласна, — ответила Валя. — Но при одном условии». — «Каком же?» — «Ну, это ж будет глупость, если вы уйдете».

Во всем том, что у них началось в этот день и той ночью и продлилось уже почти на два года, существовали некие стороны, которые их отношения не то что усложняли, а скорее, наоборот, придавали им налет необязательности и внешней легкости, хотя ни Ахилл, ни Валя этого не хотели: во-первых, Валя в силу некой странной щепетильности ощущала себя замужней, у которой теперь вот возникла любовь к другому, — был у Вали «бывший», то есть муж, с которым она разошлась и не жила уже несколько лет, но который, видимо, мечтал вернуть ее себе, и, хотя Вале очень хотелось формально покончить с их браком, она все никак не решалась начать разводное дело, предвидя, как сильно «бывший» станет этому сопротивляться; во-вторых, время и расстояние — несколько часов езды и около ста километров, разделявшие Ахилла и Валю, — делали их встречи не слишком частыми, носившими всегда оттенок прекрасного случая, а потому и чересчур романтичными и любовными для того, чтобы у них появился характер стабильности; в-третьих… Ахилл привык и умел жить один, и если Валя, приехав, вдруг делала его быт удобным, устроенным и беззаботным (домашняя еда, обмытая квартира, одежда после чистки, все звонки записаны в блокнот), то Ахилл, восхищаясь чудесной Валей, неизбежно задавался разными вопросами: а смог бы он принимать все это изо дня в день? и что он мог бы давать в ответ? и смог бы он видеть милую его сердцу женщину рядом с собой постоянно, и прежде всего в те часы, когда сочиняет? Со временем Ахилл, однако, накопил изрядно наблюдений над собой: был он в минуте подъема, доволен собой и своими делами — хотелось, чтоб тут же была и ему улыбалась Валя; был он во мраке, и жизнь становилась тоской, идиотством, бессмыслицей — страстно хотелось, чтоб Валя его обняла, и он ее обнял, чтоб оба любили, молчали и говорили, как это хотелось ему, когда ей звонил он вчера и спрашивал, что, может, могла бы приехать? — могла бы! могла бы! вот еду, в Москве уже, еду, иду в гастроном, антрекоты, отлично, картошки еще, овощей на салат, и суп будет пусть легкий, без мяса, а может, бутылку вина? сыр, о! вот пастила, он любит, он мне объявил, еще с детства, и клюквы на морс, о успею ли сделать…

— копойно ковопорим…

Ахилл стоит перед классом, его руки подняты, он ощущает, как затекает правая, надо бы их опустить, руки падают вниз,