Училка - Наталия Терентьева

Что-то явно не так в этом королевстве… Нет, не в нашем классе и даже не в школе. Во всем королевстве.

Я договаривала по телефону с Андрюшкой, когда раздался звонок в дверь.

— Андрюш, хорошо, постараемся. Если все тетрадки проверю, обязательно приеду.

— Анюта, ну какие тетрадки! Возьми с собой, сядешь на веранду, пледом завернешься и проверишь. Дети так давно не общались. Евгения Сергеевна по тебе скучает. Всё, слово даешь, что приедешь в воскресенье?

— Да, хорошо. У меня кто-то звонит в дверь. Целую, до встречи!

Настя уже побежала в прихожую. Я знаю, кого она ждет. Ждет и ждет. Но говорить об этом не хочет. Ни громко, ни тихо, никак. Я пыталась, обняв ее, завести разговор о папе. Пока бесполезно. Замыкается, молчит, потому что страдает и не может выпустить своих страданий и обид. Самой себе признаться не хочет.

— Настюня, подожди, сама не открывай!

Я посмотрела в глазок.

— Простите, вам кого?

Дверь у нас старая, толстая, за ней ничего не слышно. Человек, видный за дверью, незнакомый, ни молодой, ни старый, что-то ответил и, как стоял, склонив голову набок, так и продолжал стоять.

Я приоткрыла дверь.

— Нюся… — сказал незнакомец.

Круглощекий, голубоглазый, с мягким пухлым подбородком, наш Игоряша.

— Папа… А где твоя борода? — Настька уцепилась за мой карман на домашних джинсах и не сделала ни шага к Игоряше.

— Настюня… Нюсечка, можно мне войти?

— Привет, Игоряша. Входи, конечно, можно, если ты здоров. Ты наши правила знаешь.

— Нет, Нюся, я не здоров. У меня душа разорвана! — сказал Игоряша и вошел.

Из-за притолоки показалась лохматая голова Никитоса.

— Привет, — сказал он, — Барбандос Кербандукетович!

— Никита? — поднял на него голову Игоряша, который как раз взялся развязывать шнурки на своих кроссовках.

Сколько раз человеку говорить, что если ты не занимаешься сегодня спортом, зачем ходить в спортивной обуви, светлой, по московской грязи? Нет-нет, меня вовсе не раздражает Игоряша.

— Как ты меня назвал?

— Серпунпен Симдраиусетович! Ифкямбул Дрымбукитофович! Сырбряншан Эрмакубрекович! — продолжал Никитос, бодро и настойчиво.

— Ну всё уже, хватит! — остановила я его.

— А что он пришел? — задиристо выкрикнул Никитос.

— Попридержи язычок! — попросила я сына. — Игоряша, почему ты сбрил бороду? Я тебя столько лет просила…

— У Юляши токсикоз! — искренне ответил Игоряша. — Ее раздражает борода.

Я постаралась улыбнуться, крепко прижимая к себе Настю.

— Проходи, будем пить чай.

— А можно, я с детьми пообщаюсь? — спросил меня Игоряша.

Я внимательно посмотрела на него.

— Конечно, они соскучились по тебе. И я соскучилась. Вместе чаю попьем, столько новостей, тебе расскажем.

— Нюся? — Игоряша вопросительно и растерянно посмотрел на меня.

— Настя! Пойдите с Никитосом соберите всё, что вы хотели бы показать папе — рисунки за это время, что вы его не видели, сочинение, которое вы писали о будущем лете, дневники, — и приходите на кухню. А мы пока с папой наладим чай.

— Я буду пельмени! — заявил Никитос.

— Хорошо, чай с пельменями.

— Я буду борщ! — сказала Настька, громко, прямо глядя на Игоряшу.

— Хорошо, чай с пельменями и борщом.

— Пойдем, друг сердечный, — я подтолкнула Игоряшу на кухню.

— Нюся? — Растерянный Игоряша покорно поковылял впереди меня.

— Иди-иди, — прошипела я, быстро втолкнув его на кухню и закрыв за собой дверь. — Слушай меня раз и навсегда, очень внимательно, ничего не вякай. Будет так, как я скажу, или не будет никак. Ясно? Ты расставания с детьми не переживешь, даже если у тебя сейчас родится новая тройня. Ты слишком любишь Настю и отчасти любишь Никитоса, через обиду и вечное соревнование, кто из вас мужчина. С каким ты разорванным сердцем — мне тоже не совсем плевать. Но это дело десятое. Молчи! — сказала я, видя, что Игоряша собирается поведать, как именно он страдает и о чем. — Но разрывать сердце своих детей я тебе не позволю.

— Но Юляша сказала…

— Игорь, я не знаю, кто такая Юляша. У нас была семья — хорошая, плохая, правильная, неправильная, но была. Теперь ее нет. Ты решил повернуть свою жизнь по-другому. Но для детей все останется, как было. Ты приходил в субботу и будешь приходить в субботу, и в субботу у них будет полная семья. Мама и папа. Будешь приходить из ниоткуда и уходить в никуда. Мой Никитос не должен расти и знать, что у него когда-то будет две семьи, три… Сколько он потянет — кошельком, совестью и еще кое-чем. Сказать, чем?

— Не надо, — ответил Игоряша и опустил голову. — Ты всё за меня решаешь.

— Нет. Жить тебе с Гусаковой или не жить — решил ты, не я. И рожать ли там детей. Допускать ли такую оплошность.

— Мой ребенок — не оплошность! — тут же возразил Игоряша.

Я сдержалась, хотя больше всего мне хотелось бы дать по этой гладкой, мягкой, безвольной мордашке с честными голубыми глазами.

— Я очень смешной без бороды? — спросил Игоряша.

— Нормальный. Не смешнее обычного. Ребенка сначала роди, потом фигуряй им, хорошо?

— Я хотел сам общаться с детьми… И брать их к себе домой…

— Повторяю для слабослышащих: себе ты можешь разрывать что хочешь — душу, мошонку, сберкнижку, что угодно. А вот у детей мир по возможности должен быть цельным. Всю неделю они учатся. Ты им звонишь, не забываешь. Даешь денег столько, чтобы они ели и были одеты не хуже, чем раньше. Читали хорошие книжки, ходили в театр и ездили летом на море. А в субботу ты встаешь, чистишь зубы, надеваешь чистую рубашку и приходишь к нам. Ясно? Независимо от погоды, обстоятельств и здоровья твоего будущего ребенка. Дети ни в чем не виноваты. Виновата Гусакова, что, заваливая тебя в постель, позволила себе забыть о том, что у тебя есть двое девятилетних детей. Я понятно говорю?

— Да, — негромко сказал Игоряша, стуча безвольной ручкой по столу.

Не могу сказать, что мне понравился его тон. Всё, моя власть над Игоряшей кончилась.

— Нюся, — Игоряша вдруг встал, схватил меня за руки, попытался обнять и горячо зашептал: — Вот если ты скажешь, что я тебе нужен, вот если я… если ты…

Я чмокнула его в мягкую щеку, пахнущую незнакомым пряным одеколоном.

— Успокойся. Ничего сейчас не решится, в данную секунду. Посмотрим. Ты все понял про детей?

— Да… — сказал Игоряша, стараясь заглянуть мне в глаза и покрепче прижаться. — А ты? Ты? Я… Можно, я к тебе приду?..