Страшный дар - Елена Клемм

Агнесс оторвала полосу ткани от своей нижней юбки и замотала его голову, но кровь мгновенно пропитала ткань, и подол ее платья, на котором Ронан лежал, и ее рукава – ведь она его обнимала.

– Не умирай. Ты только не умирай, ладно? Теперь вы свободны, и все будет хорошо. Сейчас не время умирать, – говорила ему Агнесс.

Но она не верила, что он может выжить. Слишком бледен он был, слишком слабо дышал, и сердце под ее ладонями билось едва-едва, и губы сделались почти голубыми.

Джон Хант ранил своего сына холодным железом. Такие раны фейри исцеляют с трудом, если вообще исцеляют.

Какой-то тюлень выбрался на берег и подполз к Агнесс и Ронану.

Сейчас она уже не боялась тюленей.

Вернее, селки.

Это были селки.

Мистер Линден ведь все объяснил. Роаны – добрые. Селки – злые.

Но даже если они начнут жрать ее, как Ханта, чей крик уже, к счастью, прервался… Даже если этот селки бросится на нее – Агнесс не разожмет объятий. Пусть уж все кончится для них обоих прямо здесь, на этом берегу. Агнесс склонила голову и прижалась щекой ко лбу Ронана, к мокрой от крови повязке. «О, здесь себе найду покой, навеки нерушимый; стряхну я иго несчастливых звезд с моей усталой плоти! Ну, взгляните – в последний раз, – глаза мои! Вы, руки, в последний раз объятия раскройте! А вы, мои уста, врата дыханья, – священным поцелуем закрепите союз бессрочный со скупою смертью…»

Что-то теплое, нежное тыкалось в ее руку. Агнесс открыла глаза. Селки смотрела на нее, и в глазах у нее стояли слезы.

Мэри. Это была Мэри. Агнесс узнала ее, несмотря на облик тюленя. Узнала ее взгляд.

Кажется, Мэри хотела, чтобы Агнесс разжала объятия, и девушка убрала руки. Мэри подползла еще ближе, навалилась тяжестью на край подола Агнесс и попыталась зацепить зубами повязку на голове Ронана, чтобы снять ее. Агнесс ей помогла. Когда повязка упала на песок, Мэри принялась вылизывать раны своего сына. И раны затягивались на глазах, каждое касание языка стирало кровь и сукровицу, пока на месте ран не зарозовела кожа, еще тонкая, но уже здоровая. Ресницы Ронана задрожали, он вздохнул – и Мэри радостно закричала, и ее родичи из воды ответили ей радостными криками.

Ронан застонал и поднес руку к голове. Сел. Взглянул на Мэри. На Агнесс. На море… Селки кричали. Он слушал.

Потом Ронан встал и пошел к морю.

– Куда ты? – тоскливо спросила Агнесс, хотя уже знала ответ.

Она не может уйти вслед за ним.

А он не может жить среди людей.

– К своим. Я ухожу с ними, Нест. Жить среди людей мне не очень понравилось. А селки примут меня, хоть я и полукровка. Даже с такими руками. Сейчас они говорят мне, что я смогу плавать и охотиться среди них. А когда-нибудь мне достанется шкура, ведь селки не умирают, а если их убивают люди – шкура остается, уходит на дно и ждет там кого-то, кто готов будет ее принять как часть себя… Когда я получу свою шкуру, я стану совсем таким же, как они. Мы с мамой будем свободны. Навсегда.

Он не смотрел на Агнесс. Он смотрел на море, кишащее блестящими коричневыми телами его сородичей. Он выглядел таким умиротворенным и довольным, и все же Агнесс расплакалась.

– Я тебя никогда не увижу?

– Не знаю. – Ронан с трудом перевел взгляд с моря на сидящую на песке девушку. – Нест, я бы взял тебя с собой. Я бы сделал тебя своей женщиной. Но ты не сможешь дышать под водой. А у меня нет такой магии, чтобы научить тебя этому. Я же не настоящий селки. Пока еще – не настоящий. Но, может быть, если я обрету шкуру, я вернусь за тобой и смогу тебя забрать…

– Это может случиться через десять или двадцать лет. Или через пятьдесят. Или я к тому времени умру. Я человек, Ронан. Я – смертная.

– А я – нет. – Его слова звучали недоверчиво, почти как вопрос. – Прости меня, Нест.

– Тебе не за что просить прощения. Наверное, это я должна. Раз я одна из них.

– Вот, возьми, – Ронан достал из кармана и протянул ей нить жемчуга.

– На память?

– Чтобы люди тебя не тронули. Как оберег, Нест. Драгоценности – это единственный оберег, с которым считаются люди.

Только теперь Агнесс поняла, что происходит что-то непоправимое.

– Не хочу.

Она не взяла жемчуг, и тогда Ронан просто положил его на песок рядом с ней.

– Возьми на память. Обо мне и о матушке. И мы всегда будем помнить тебя.

Опустился на колени, обхватил ладонями ее лицо и прижался губами к губам.

– Прощай, Нест.

Он разбежался и прыгнул в море – далеким, сильным броском, как если бы он уже был тюленем, или дельфином, или еще какой-то из тварей морских, весело взлетающих в воздух в веере брызг – чтобы с наслаждением снова уйти под воду.

Мэри тоже уже не было на берегу.

И селки исчезли: только что их было так много – и вот уже никого, никого в прибое…

Одна Агнесс на берегу. И дивно сияющий жемчуг. И чайки кружатся в небе, жалобно крича.

«Жемчуг – к слезам», – подумала Агнесс. Заплакала и взяла в руки это ожерелье. Единственное, что осталось от Ронана и Мэри и от чуда, вошедшего в ее жизнь.

Наплакавшись, она встала. Уже вечерело. Третья дорога не откроется перед ней и не отведет ее в Линден-эбби, значит, добираться придется самостоятельно.

Платье на ней мокрое, в бурых пятнах крови, в зеленых пятнах от листьев, порвано, запачкано песком.

Туфли промокли.

Шляпка утрачена.

Волосы растрепаны.

И хорошо бы узнать, где она вообще находится.

Всякий раз, когда Лавиния бралась за оружие, она вспоминала двоих людей, которые когда-то были ей дороги и которых давно уже не было на свете: своего брата Дика и Уильяма Линдена. Дик учил ее стрелять. И Уильям учил ее стрелять. Впрочем, когда Лавиния брала в руки свое самое любимое оружие, многозарядный кольт «Паттерсон», она вспоминала еще одного человека из прошлого, которого предпочла бы не вспоминать: сэра Генри. Однако в этом доме все было связано с ним и напоминало о нем, и кольт ей подарил именно он. Сэр Генри часто баловал свою юную жену приятными подарками, а кольт был такой экзотикой… И оказался – самым надежным оружием, какое Лавиния когда-либо держала в руках.

Однажды она уже собиралась убить Джона Ханта из этого кольта. Лучше бы она сделала это уже тогда! Вместо этого Лавиния выдала на расправу подлецу двоих несчастных – его жену и сына. Она положилась на его слово. Слово джентльмена! А ведь Джон Хант никогда не был джентльменом, и Лавинии, которая никогда не была настоящей леди, следовало уже тогда это понять. Увидеть собрата-хищника за благообразно-постной маской. Но она слишком привыкла к обществу благородных людей.