Дорога соли - Джейн Джонсон

Снова потекли глупые слезы, горячие, безудержные. Я принялась яростно тереть глаза, будто можно было загнать слезы обратно.

Словно пытаясь остановить это самоистязание, Таиб взял меня за руки.

— Все будет хорошо, Иззи. Обязательно. Они только кажутся плохими, но это не так. Эти люди грубы и суровы, у них есть свои убеждения, но они не причинят вам вреда, я уверен. Не плачьте, пожалуйста. Мне тяжело видеть вас такой. Вы же сильная, как львица. Я видел, как вы карабкались на гору, падали, чуть не погибли и ни разу не заплакали. Вы хоронили эту старую женщину, сделали все до конца и даже не поморщились. Вы сами не знаете, насколько сильны. — Он повернул мою руку и провел по ней губами.

В другое время, да и вообще во всякое, я отдернула бы ладонь, словно боясь обжечься, но чувствовала себя перед ним виноватой за то, что оттолкнула его в первый раз, и не сделала этого. Не могу припомнить, чтобы кто-то вот так целовал мою ладонь, столь нежно прикасался ко мне. Всю свою взрослую жизнь я избегала близких отношений с мужчинами, если честно, боялась их. Теперь я смотрела на склоненную стриженую голову Таиба, на его волосы, кажущиеся столь черными на фоне коричневой кожи, и чувствовала… Что? Нет, не страх, не совсем так, но мне было неуютно. Я потянула руку к себе.

— Нет, — сказал он, удерживая ее. — Смотрите, у вас ладонь лозоискателя, человека, который умеет находить воду.

— Что? — Я посмотрела на него как на сумасшедшего.

— Видите вот это?

Он провел пальцем по линии, горизонтально пересекающей мою ладонь. Она четко разрезала ее пополам.

— Ну и что? — нахмурилась я.

— Вы на чьей-нибудь руке видели такую линию?

— У меня нет привычки хватать человека за руку и изучать его ладонь, — сказала я.

Наш разговор становился каким-то сюрреалистичным до идиотизма.

— Эта линия почти всегда передается по наследству. У нас, в нашей культуре, это очень высоко ценится, считается, что такой человек невероятно удачлив.

— Неужели?

Я горько рассмеялась и тут же вспомнила маленькие изящные руки своей матери. Мои были гораздо темней, широкие, как лопаты, ничего общего с материнскими. А вот отцовские!.. Перед моими глазами вдруг встала непрошеная картина: бледная ладонь отца лежит на моем животе и медленно сползает вниз. Это воспоминание оказалось столь мощным, что я едва не задохнулась. Я попыталась прогнать его, как делала всегда, когда в памяти всплывали подобные вещи, но на сей раз оно было ярче, чем прежде. Может быть, я просто ослабла. Я закрыла глаза. Вот мне снова четырнадцать лет. На мне шорты и футболка. Я закатала ее вверх и подвязала под грудью, подражая какой-то поп-звезде, которую увидела в журнале «Джеки».[73]Я только что была на улице, загорала и сейчас вошла в дом. Тело мое было горячее, потное и липкое от солнцезащитного крема. Мне захотелось немного побыть в тени и выпить апельсинового сока. На кухне отец вдруг прижался к моей спине, придавил меня к раковине, где из крана текла в стакан струя воды, разбавляя в нем яркую газировку. Стакан переполнился, и вода побежала через край. В ягодицы мне толкалось что-то твердое, как палка. Он прижал ладонь к моему животу, и она поползла мне под шорты.

— Иззи, — шептал он мне в ухо. — Ты такая красивая.

Потом отец повел меня наверх, на чердак…

Тошнота подступила мне к горлу. С трудом подавляя позыв, я отодвинулась от Таиба. Он все не отпускал меня.

— Что такое? Вы, кажется, боитесь меня?

Я покачала головой, не в силах говорить. Воспоминание было ужасным.

— Нет, не вас, — наконец-то выдавила я. — Не вас, только не вас.

— Тогда чего же?

— Не могу сказать. — Я снова отодвинулась. — Не надо. Пожалуйста, не смотрите на меня.

— А мне очень нравится глядеть на вас, Изабель. Вы такая красивая.

Я взвыла, как раненое животное, и как раненому животному мне захотелось броситься в пустыню и упасть там на песок, чтобы все силы по капле вытекли из моих широко открытых ран и впитались в песок… чтобы я перестала… существовать.

Но Таиб удержал меня.

— Изабель, погодите. Расскажите, что вас так мучит? Мне больно видеть вас такой.

— Не могу. Я никому об этом не говорила. — Я коротко и горько рассмеялась. — Впрочем, и делиться-то было не с кем. Так всегда случается. Когда тебе больше всего нужно, никого рядом нет. Этот урок я усвоила еще с юности. Вдобавок мне было очень стыдно.

— Все, что вы мне скажете, нисколько меня не шокирует, не уронит вас в моих глазах.

— Вы меня совсем не знаете. Если бы знали, какова я на самом деле, не говорили бы так, презирали бы меня, не захотели бы даже подойти ко мне.

Слова хлынули из меня бурным, угрожающим потоком. Как ни пыталась я удержать их, они продолжали литься, словно в недрах моего существа забил мощный родник.

Я рассказала ему все, что никому прежде не открывала, вывернула душу, обнажила перед ним мрачную, позорную тайну, которую хоронила в груди с того самого страшного лета, когда мне было четырнадцать и вся жизнь моя раскололась надвое. Раньше я была просто Иззи, маленькая невинная дикарка, которая любила смеяться и громко разговаривала, не задумываясь над своими словами, лазала по деревьям и прыгала с высоких стен, бросалась в жизнь очертя голову и была счастлива, уверенная в том, что жизнь длится вечно. На исходе лета она превратилась в Изабель, оскверненную, сломленную, запуганную, покинутую одним родителем на неласковые заботы и милости другого. Теперь даже с лучшей подругой я не могла поделиться тем, как живу. Встречаясь с людьми, я надевала маску спокойной, обходительной и старательной мышки. Она скоро приросла к моему лицу, теперь все узнавали меня только по ней. Чувствуя отвращение к себе, я с корнем вырвала из жизни все, что напоминало о прежней маленькой дикой твари, которая спровоцировала отца на столь извращенный поступок, а потом, когда он сам пришел в ужас от содеянного, вынудила его уйти навсегда. Я стала человеком, каким, возможно, отчасти была и прежде: эмоционально сдержанной, замкнутой, боящейся заводить с людьми тесные отношения и рисковать, с заблокированным чувством открытости и радости жизни.

Все это время Таиб не отрывал от меня серьезного, мрачного взгляда. Он не изображал на лице сочувствия или возмущения, не перебивал и не пытался потрепать меня по плечу, просто слушал так, как до сих пор этого не делал никто.

Наконец фонтан моих излияний иссяк, оставив ощущение пустоты, словно я была не человек, а выдолбленная и высушенная тыква, будто кожа моя туго обтягивала каркас, внутри которого ничего не оставалось.

Таиб отвернулся и очень долго молчал, глядя в землю. Я уже стала думать, что ему было так же стыдно слушать мою мерзкую исповедь, как мне говорить.