Урочище Пустыня - Юрий Сысков

некоем нейтральном пространстве, где визуализируются абстрактные представления, сны и фантазии людей, живых и мертвых. Здесь пребывают их размышления, мечты, воспоминания. Теперь это место нашей встречи и нет у нас другого… Здесь мы можем воссоздавать прошлое и видеть иную реальность.

— Я бы хотел попробовать. Как это будет выглядеть?

— Это несложно. Дай волю своему воображению…

— Что это?

— Где?

— Только что взмыло, как фейерверк, в черное небо…

— Это Ницше. С него сняли все обвинения.

— Почему он?

— Ты упомянул о об идее вечного возвращения. И тут же явился его мыслеобраз. Идем дальше?

— Идем…

— Какие-то врата. По-моему, это место называется чистилище. И мы видим здесь… Кто же это? Неужели Дядя Джо?

— Да, это Иосиф Виссарионович. В старом френче и своих любимых домашних тапочках, с погасшей трубкой и полупустой бутылкой «Хванчкара»…

— Что он здесь делает?

— Я думаю, он еще не понимает, куда попал. Это не суд истории, на который он рассчитывал. Это Страшный суд.

— Он о чем-то просит архангела Михаила.

— Вождь спрашивает, можно ли ему взять с собой тапочки и трубку. Вино он готов выпить прямо сейчас, а бутылку оставить на память небесному воинству. Но архангел Михаила непреклонен. «Все это вам уже не понадобится», — говорит он Сталину.

— А это что за нора?

— Это тоннель в преисподнюю. Что-то вроде лабиринта ужаса. Заглянем? Там много интересных персонажей. Многие из них тебе знакомы…

— Похоже на бункер. Осторожно, тут у входа какой-то папоротник.

— Это не папоротник, это Хайдеггер. Видишь, как он шевелит своими онтологическими корнями? Их можно даже пощупать.

— На нем и бирка какая-то висит… Оказывается, это филодендрон. Под номером 312589.

— Это номер его партийного билета.

— Члена НСДАП?

— Члена НСДАП.

— По-моему, этот филодендрон что-то пишет… Die Schwarzen Hefte…

— Он продолжает свой «Черный дневник». И по-прежнему мечтает о том, чтобы его философия стала священным писанием возрожденного Третьего Рейха. Идем дальше? Обрати внимание, тут много ниш. И в каждой свой тип, а то и целый сонм.

— Кошка с собакой. Оказывается, они и загробном мире дерутся…

— Вероятно, это Гудериан и Клюге. Между ними всегда кипели шекспировские страсти. Дошло до того, что один вознамерился вызвать другого на дуэль и даже обратился за разрешением к фюреру. Субординация, однако.

— Тут еще какие-то разъяренные еноты… Из-за их тявканья и визга ничего невозможно разобрать. Кто это? И о чем это они?

— Лай сорвавшихся с цепи пропагандистов. Они постоянно устраивают диспуты по ту сторону подлунного мира. «Мы тут не п…м, как думают некоторые, а дискутируем». Это их кредо.

— Я догадываюсь, кто это. Один из них Goebbels. А кто оппонент? Троцкий?

— Возможно. Хотя вряд ли. Он не из этой компании.

— А что это за люди без лиц, с пустыми глазницами и обгоревшими черепами?

— Это убежденные нацисты. Небезызвестный тебе эсэсовец Теодор Эйке, создатель концлагерей.

— Он же командир дивизии SS «Totenkopf».

— Да, твой бывший командир. А рядом — Адольф Эйхман, специалист по окончательному решению еврейского вопроса. А вот еще одна одиозная личность. Узнаешь это говорящее пенсне? Его блики чем-то напоминают отблеск секиры. «Низшей расе всего нужно меньше, но больше всего нужно, чтобы самой этой расы было как можно меньше…»

— Он не изменил своим убеждениям. А кто этот человек в капюшоне? Францисканец?

— Кальтенбруннер. За мгновение до повешения.

— Жуть. Паноптикум какой-то. Трудно себе представить, что при жизни они были для меня незыблемыми авторитетами.

— А теперь угадай, кто этот маленький человечек с усиками приказчика?

— Не надо быть Нострадамусом, чтобы понять, кто это. Чем он сейчас так занят?

— Он составляет окончательный проект главного символа фашистской Германии — черного мотыгообразного креста внутри белого круга на фоне красного знамени. Это самое известное его произведение как художника. Видишь, как старательно и вдохновенно он работает, повторяя про себя, будто заклинание: «Мое «да!» исполнено волей… Вы можете положиться на меня, как на скалу!»

— Как странно, что он сумел повести за собой весь немецкий народ. Или почти весь. Для меня это самое непостижимое. До сих пор не понимаю, как ему это удалось. Наверное, он говорил о вещах, в которые нам хотелось верить. И мы верили…

— Это остаточный образ. На самом деле здесь происходит нечто другое. Обрати внимание — с его глазами что-то не так.

— Они напоминают две выжженные каленым железом раны…

— Его испытание состоит в том, что он должен посмотреть в глаза каждому, в чьей смерти прямо или косвенно повинен.

— Я вижу… Там, за пределами бункера выстроилась огромная, уходящая за горизонт очередь…

— Эта бесконечно тянущаяся вереница и есть круг его ада…

— Но для этого ему не хватит и трех жизней.

— То же самое сказал фюрер. «Ничего, — ответили ему. — Мы не торопимся…»

— Что же получается, он занял место дьявола, апокалипсического большого красного дракона?

— Его как такового нет. Это персонифицированное зло. Перед нами временно исполняющий обязанности князя мира сего. Потом его вытеснит какой-нибудь другой дьявол или дьяволенок. Хотя слово вытеснит не совсем точно. Правильнее будет сказать — дополнит. Эта дьяволиада — коллективный портрет извергов, душегубов и богоборцев человечества на протяжении всей его истории, начиная с Люцифера, ангела света.

— И до каких пор это будет длиться?

— Пока не наступит конец истории. Потом все, что способно подняться к свету станет светом. А все, что противится ему — исчезнет, сгорит, перестанет быть. И тьма скроется навеки. Останется лишь один светлый, бесконечно длящийся миг полного единения с Создателем…

— Куда же скроется тьма?

— Тьма не вовне, а в нас самих. И только в нашей воле ее избыть. И тогда, как говорил Сын Божий, на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии.

— Неужели после всего, что я натворил, повинуясь «фюрербефель» — приказам моего фюрера, возможно прощение?

— Я верю не только в прижизненное, но и в посмертное покаяние. И там, за последней чертой свет будет в нас расти, а тьма умаляться. Верю во всепрощающую силу света. Ибо сказано: милости хочу, а не жертвы…