Урочище Пустыня - Юрий Сысков

когда заговорил, вид у него был смиренный, не в пример вчерашнему, и какой-то виноватый.

— Ты вчера толковал что-то там… Про жертву… И про урок…

— Я и сам не знаю, что на меня нашло. Несу всякий вздор.

Наверное, у меня тоже был виноватый вид. Язык-то мягок, что хочет — то и лопочет. Особенно когда не в ладу с головой.

— Это не вздор, — серьезно сказал он. — Я разговаривал с одной девочкой. Она больна…

Тут он произнес название болезни, про которую я слышал впервые — в нашей обители пациенты с таким диагнозом не встречались. Начиналось оно со слова мука, а потом шло что-то похожее на жало пчелы и заканчивалось дозой. Пчела в муке. С дозой чего-то там. В общем, я не понял, что это такое.

— Она сказала, что надо только очень верить. Потому что если веришь — ты всемогущ…

Илья словно прислушивался к тому, что говорил, как бы взвешивая сказанное на весах здравого смысла.

— Ты всемогущ и можешь еще успеть, пока сила с тобой. Так она сказала. Тогда включится магия. А магией владеют только старики и дети. Потом это уходит.

— А эта магия — она помогла той девочке? — спросил я.

— Не знаю. Больше я ее не видел. Поэтому я и хочу попробовать то, что ты сказал…

— А у тебя тоже этот…

— Нет, у меня лимфосаркома.

Я не стал допытываться, что это такое, но понял, что это очень плохо.

И тогда Илья рассказал мне, о чем он думал всю ночь. А думал он о том, что если заключит договор с боженькой, то останется жить.

— Понимаешь, у меня смертельное заболевание. Рак крови. Мать все время плачет, ничего не может с собой сделать. Мне от этого только хуже, лучше бы она совсем не приходила… Но я не умру, это точно. Через месяц я выйду отсюда здоровым. Я нашел выход. Я буду стойко переносить все процедуры, могу даже отказаться от наркоза. За это он выкупит меня у смерти. Вот такой сговор.

— Не сговор — завет.

— Пусть будет завет, — легко согласился Илья. — Лишь бы он принял мою жертву.

— А я буду за тебя молиться, — пообещал я.

— А ты умеешь?

— Не умею так научусь. Главное, чтобы молитва от сердца шла.

Чтобы как-то приободрить Илью в его трудном положении, я вновь обратился к речениям из жития Михаила и молитвослова в конце книжицы, зачитанной мною на досуге до дыр. Смысл этих речений был для меня туманен и в то же время чарующ:

— Да пленит наш кичливый ум в послушание веры, избавит от самомнения, суемудрия, ложных пагубных учений, и дарует нам мудрость духовную…

Илья посмотрел на меня так, словно я только что скрепил его завет с боженькой сургучной печатью.

С того дня мы стали встречаться чуть ли не ежедневно. Чаще всего к Илье приходил я — после процедур он долго отходил от пункций и часто чувствовал себя плохо. Я поражался той стойкости, с которой он переносил все выпавшие на его долю страдания и как мог старался отвлечь его от мрачных мыслей.

Однажды начальник отделения, в котором он лежал, попытался выпроводить меня восвояси, но за меня вступилась мать Ильи — изможденная женщина с заплаканными, словно покрытыми целлофаном глазами. Она часто навещала сына, чем расстраивала и его, и себя. Только душу бередила.

— Не надо, пусть останется, — попросила она.

И каким-то умоляющим жестом заломила руки.

— Это его единственный друг. Старые друзья теперь не навещают его…

— Что ж, я не против, — сказал доктор. — Теперь вы понимаете в болезни вашего сына не меньше моего. И знаете, что ему нужно…

— Не дай Бог изучать медицину по болезням своего ребенка, — сказала она и уткнулась в свой мокрый от слез платочек. Глядя на нее, я почему-то вспомнил Настю и ту беззащитную березку, которую она без конца рисовала в своем альбоме. Мне всегда казалось, что эта березка делает книксен. И тогда меня впервые посетило сомнение. Оно было сродни предчувствию, похожему на тень от набежавшего в солнечный день облачка и с тех пор не покидало меня. Я не мог не видеть, что в лице Ильи землистый оттенок неумолимо сменялся серым. И истово молился по ночам, чтобы его минула чаша сия.

Дни шли. Ему становилось все хуже. И вот однажды, когда я заглянул к нему в палату в меня полетел граненый стакан. Жалобно звякнуло и рассыпалось по полу разбитое стекло. Я стоял, ничего не понимая и видя перед собой только бледное, с провалом рта и глаз пятно — искаженное болью и яростью лицо моего отчаявшегося друга.

— Зачем все это? Ради чего!? Я не верю в твоего боженьку, никакого боженьки нет! — кричал он, извиваясь в постели.

Потом сквозь надрывный плач и невнятный скулеж до меня донеслось:

— Я же так просил его… Я умолял его… Боженька, миленький, помоги мне, выручи, я все вытерплю. Завет! Обман один, а не завет… Не верю, ни во что больше не верю… Впереди только смерть, могила, черви…

Я хотел было к нему приблизиться, обнять его, как-то утешить, но чья-то рука схватила меня за шиворот и выволокла в коридор.

— Не надо тебе на это смотреть. Не приходи больше, — сказал голос откуда-то с потолка.

Это был начальник отделения.

После этого я видел Илью всего один раз. Обколотый обезболивающими лекарствами он уже ни на что не реагировал и даже не повернул в мою сторону голову.

В третий раз я застал только аккуратно застеленную кровать, без Ильи.

Случай этот ошеломил меня. И заставил задуматься над тем, насколько неизбежной была эта смерть, насколько справедлив и милосерден такой приговор и кто решает, что есть, что будет и чему должно быть. Кому жить, а кому, как Илье исчезнуть с лица земли. И было еще какое-то странное чувство зыбкости, нереальности всего сущего, навеянное этим разительным переходом от живого к мертвому, от движения к неподвижности, от бытия к небытию. Словно мы фигурки из цветной бумаги и кто-то всемогущий волен вырезать нас своими гигантскими ножницами из красочного полотна жизни, оставляя только пустой, зияющий, как замочная скважина сквозной контур.

Чего-то я не понимал, не мог понять, охватить своим убогим умишком. Получается, не только люди и вещи совсем не такие, какими мы их видим. Совсем не такими оказываются и события. И проникнуть в их сокровенную суть дано только тому, кто верит во Всевышнего. Даже не столько верит, сколько доверяет Ему и покаянно