Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

В ту же минуту занавеска раскрылась, и любопытная головка выглянула из носилок.

— Грациенна! — вскричал Эсперанс.

— Месье Эсперанс! — прошептала молодая девушка, которая в своем необдуманном удивлении оставила занавески открытыми.

Напротив нее сидела Габриэль, которая при имени Эсперанса закрыла руками свое вспыхнувшее лицо. Молодой человек побледнел и прислонился к дереву, как будто земля исчезла под его ногами. Черное покрывало закрыло от глаз его всю вселенную. Он не слыхал, как подбежал к нему Понти с обеими лошадьми.

— Поедем! — весело сказал гвардеец. — Какое прекрасное утро! После такой чудной ночи мы сделаем очаровательную прогулку. Ну, ты еще не садишься?

— Я не гвардеец короля, — отвечал Эсперанс мрачным голосом, — исполняй один твою службу. Прощай!

Он убежал с раздирающимся сердцем, между тем как носилки двинулись в путь. Занавески, опустившись, заглушили вздох, болезненный, как рыдание.

— Какой каприз пришел в голову Эсперансу? — спрашивал себя Понти, принужденный следовать за носилками. Габриэль сдержала свое слово, данное королю.

Прошло десять месяцев после взятия Парижа; год кончался. Декабрь рассыпал по окрестностям свои черные туманы, свои глубокие снега. Давно уже зима не свирепствовала во Франции с такой суровостью.

Все улыбалось королю. Каждое его желание исполнялось. У него родился сын от мадам де Лианкур, и этого ребенка, родившегося среди побед, собирались крестить в церкви Парижской Богоматери, как только воротится король из Пикардии, где он сражался с де Майенном.

Это известие, быстро распространившееся, повсюду принималось с комментариями, и для всякого, кому известно французское остроумие, легко понять, что оно занимало народ больше, чем холод, голод и война.

Мы не можем сказать, этот ли предмет разговора выбрали два странных человека, которые ехали в декабре к воротам Мелена. Оба были закутаны в большие полосатые плащи, похожие на арабские бурнусы; они ехали рядом по снегу, произнося проклятия на итальянском языке басом и сопрано.

Бас выходил из широкой и могучей груди. Лошадь была маленькая, но всадник великолепный, судя по черным глазам и черной бороде, которых складки плаща не всегда закрывали от холодного ветра.

Сопрано была маленькая женщина, то с меланхолическим, то жгучим, как молния, взглядом. Она дрожала на своем лошаке, думая только о том, как бы защититься от ветра, и ругая то своего спутника, то скользкую дорогу, то эту отвратительную страну, то противные меленские ворота, которых все еще было не видать.

Наконец доехали до этих ворот. Надо сказать, что дорога сделалась не так пуста по мере приближения к городу. Несколько путешественников проехали мимо итальянца, другие остались позади, и все находили странной наружность этих иностранцев. Они также находили странными этих любопытных и насмешливых французов и, вероятно, говорили себе это на своем языке, а если и не говорили, то глаза молодой женщины и ее ироническая улыбка были довольно красноречивы.

У ворот была караульня солдат и сборщик пошлин, который рассматривал приезжих с большим вниманием, чем бы следовало. Наружность иностранцев поразила этого человека, он остановил их.

— Как вы торопитесь! — сказал он. — Надо осмотреть ваши чемоданы.

По его знаку несколько солдат взяли за узду лошадь и лошака.

— Siamo forestieri! — закричала молодая женщина с нетерпением.

— О, о! Испанцы! — сказал сборщик, принявший за испанский этот чистый итальянский язык.

— Испанцы! — повторили вокруг него солдаты, которых привычка к войне дурно расположила к их врагам.

Осмотрели чемоданы, в которых ничего не оказалось подозрительного. Собралась большая толпа. Мнимые испанцы рассуждали между собой с живостью и не могли сказать и двух слов по-французски, чтобы отвечать на вопросы сборщика.

Между тем женщина, которая была более раздражительна, совсем открыла свое лицо, которое было правильно, тонко и запечатлено южным типом. Лукавые глаза, подвижная физиономия, игра губ, показывавших два ряда великолепных зубов, не удовлетворили сборщика, который повторил еще упорнее:

— Испанцы! Испанцы! Ваши бумаги!

Поза спутника дамы была во все время этой сцены чрезвычайно спокойна, невозмутима. Он не давал себе труда пошевелиться. Было ли это действием страха? Часто трусы или люди с неспокойной совестью пользовались неподвижностью как ресурсом. Или он не понимал то, что происходило? Но пока он оставался закутанным в свой плащ и точно жил только одними глазами, зрачки которых быстро переходили от одного присутствующего к другому. Вдруг сборщик тихо заговорил с начальником солдат, а тот закричал:

— Да, это правда! Он закрывал свой глаз.

— Откройте ваш глаз, — сказал сборщик итальянцу, который не понимал.

— Он притворяется, будто не понимает, — шептали присутствующие.

— Ваш глаз, ваш глаз! — повторяло двадцать нетерпеливых голосов.

Растерявшийся итальянец смотрел на свою спутницу и не шевелился. Начальник поста вдруг сдернул плащ, закрывавший голову незнакомца. Он был красив, имел довольно гордое выражение, несмотря на некоторую пошлость, которая не исключает красоту в низших классах восточных пород.

— Его глаз налит кровью, — закричал сборщик, — это он!

— Это он! — повторили присутствующие, которые знали эту тайну.

— Это он! Это он! — закричало сто голосов, не понимавших, в чем дело.

В самом деле, правый глаз итальянца имел под веком красную полосу, доходившую до виска. Солдаты бросились на этого человека, стащили его с его маленькой лошади, и по примеру солдат множество зрителей начали теребить и колотить несчастного, ни имени, ни преступления которого они не знали. Видя это, его молодая спутница начала жалобно и пронзительно кричать.

— Не бейте его, — говорили солдаты, — мы его изжарим.

— Нет, нет, — говорил сборщик, — он должен признаться, кто его сообщники.

— А, злодей испанец! — кричал один.

— А, негодный убийца! — ревел другой.

— О, povero Concini! — стонала маленькая женщина, храбро заступаясь ногтями за своего несчастного спутника.

Но мало-помалу ее самое увлекли к каморке сборщика, которая скоро должна была превратиться для обоих в комнату пытки.

Между тем высокий, белокурый молодой человек на прекрасной турецкой лошади и в сопровождении лакея на такой же прекрасной лошади, как и он, подъехал к Меленским воротам; когда он увидал эту сцену, предвещавшую трагическую развязку, когда услыхал крики молодой женщины, он ударил по плечу солдата, тащившего несчастную, которая цеплялась за руку своего товарища.

— Эй, приятель, — сказал он, — вы разорвете пополам эту несчастную женщину.