Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Герцог, — сказал маршал, — король послал меня к вам сказать, что этот день победы есть и день прощения. Вы свободны. Выезжайте из Парижа без опасения с вашим оружием и вещами, ворота открыты. Уезжайте, когда вам угодно.

Только что он кончил эти слова, как, перейдя от глубокого страха к самой безумной радости, солдаты и офицеры, которые считали себя убитыми или, по крайней мере, военнопленными, бросили шляпы в воздух и огласили весь квартал громом своих восторгов. Жены этих несчастных с детьми встали на колени и вознесли к небу горячие мольбы за великодушного монарха, который спасал их от жестокой смерти.

Герцог Фериа, глубоко тронутый, поклонился, чтобы поблагодарить Бриссака. Слова замерли на его губах. Вся толпа зрителей забыла свою ненависть, чтобы восхищаться милосердием победителя. Если парижане теряли зрелище, которое трудно было заменить, зато они приобретали уверенность, что ими будет управлять великодушный государь.

Генрих Четвертый стал у окна в Сен-Дениских воротах, и по знаку начальника солдаты иностранной армии встали в ряды и пошли по четыре в ряд с распущенными знаменами.

Неаполитанцы первые проезжали под воротами, потом испанцы, потом испанцы и ландскнехты; каждый до последнего служителя в армии смотрел на короля, стоящего у окна, и низко кланялся, держа шляпу в руке. Некоторые в порыве признательности кричали: «Да здравствует король французский!» — и становились на колени, желая ему благоденствия.

Когда герцог Фериа проехал в свою очередь, он остановил свою лошадь, чтобы оказать более чести благородному государю, даровавшему ему жизнь, и прошептал комплимент, в котором благодарил Генриха Четвертого за то, что он пощадил его бедных солдат. Король, всегда веселый и остроумный, отвечал:

— Вот это хорошо, герцог, рекомендуйте меня Филиппу Третьему, вашему государю, но не возвращайтесь сюда.

Испанцев проводил Сен-Люк с чрезвычайной вежливостью до Буржа, оттуда их проводили до границы, и таким образом завершилось взятие Парижа.

Король, решившись рассеяться, в тот же вечер принимал в Лувре герцогиню Монпансье, которую обыграл в карты вместо всякого мщения.

Но если развлечение было не очень веселое, зато мщение было самое полное. Герцогиня вместо резни, которой она ожидала, видела, как украсились все лавки и все дома, как горожане весело разговаривали с военными, как народ пел и смеялся. Лига растаяла, как снег от солнца, и последняя надежда честолюбивых Гизов испарилась, как дым от ветра. Герцогиня воротилась домой серьезно больная и слегла в постель, но никто не занимался ею; гораздо больше говорили о жене одного мясника-лигера, которая умерла от бешенства, узнав о въезде короля в Париж.

К десяти часам вечера ла Варенн подошел к королю и шепнул ему несколько слов; его величество с лучезарною улыбкой оставил собрание и ушел в свою комнату.

На другое утро на рассвете в одной из зал луврского дворца множество дворян собралось около яркого огня. Они весело завтракали остатками большого пира и разговаривали не о прошлом, а о будущем возродившейся Франции. Это были дежурные гвардейцы, несколько придворных, добившихся милости стеречь короля в его дворце в первую ночь, которую он там провел после стольких лет изгнания и битв. И эти счастливцы, если судить по числу пустых бутылок, должно быть, не скучали, пока король спал.

Между гвардейцами виднелся Понти, между придворными все восхищались Эсперансом, которого Крильон представил королю как одного из храбрых сподвижников у Новых ворот и которому его храбрость, его благородная наружность тотчас приобрели множество друзей.

Но еще один человек также привлекал внимание — де Лианкур, еще более горбатый, еще более восхищавшийся собою, чем прежде.

Понти, немножко разгоряченный вином и которому надоело скромничать целую ночь, бросал в достойного д’Амерваля стрелы, свист которых слышали все и которых не чувствовал только он один, хотя они попадали метко. Горбун в двадцатый раз пил за здоровье короля.

— Вы разве примирились с его величеством? — вскричал Понти. — Мне кажется, вы были в дурных с ним отношениях?

— Конечно, но теперь кончено. Король был снисходителен, я был остроумен, и мы успели понять друг друга.

— Расскажите-ка нам, — сказал Понти, несмотря на все знаки Эсперанса.

— Я обязан моим возвращением доброму совету преподобного приора женевьевцев, — отвечал де Лианкур. — Это он, через толмача сообщив мне вчера о въезде короля и великодушии его величества к испанцам, намекнул, что пора уже перестать дуться на короля.

— Вы дулись? — вскричал кто-то.

— Месье де Лианкур удалился в свои погреба — извините, в земли! — вскричал Понти.

— Но зачем же он дулся? — спросил один любопытный.

— Это семейные дела, — сказал Эсперанс, который дрожал, чтобы не было произнесено имя Габриэль.

— Я последовал совету преподобного приора, — продолжал горбун, — и вчера вечером, как только освободился, я приехал в Лувр приветствовать короля. Его величество принял меня милостиво, улыбнулся мне и, вместо того чтоб отпустить меня в Буживаль, удостоил удержать во дворце между вами, где я провел очаровательную ночь, уж наверняка такую, какую не провел король.

Лукавая улыбка скользнула на губах ла Варенна, который разговаривал в амбразуре с капиталистом Заметом.

— Вот король захватывает этого несчастного кротостью, — шепнул Понти Эсперансу, — это гораздо опаснее.

— К счастью для него, — отвечал Эсперанс с принужденным смехом, — что его жена еще не въехала, как король, в Париж.

Только что он кончил, как гвардейский капитан позвал Понти по службе. Разговор, таким образом, был прерван к большому удовольствию Эсперанса, которого он огорчал. Понти вышел, но через несколько минут воротился и позвал Эсперанса, который поспешил подойти к нему.

— Что такое? — спросил молодой человек.

— Мне оказана большая милость; я должен по приказанию короля провожать кого-то в деревню.

— Пленника?

— Вероятно. Будет очень скучно. Хочешь ехать со мной? По крайней мере, мы поговорим.

— Охотно.

— Я велю оседлать твою лошадь вместе с моей; жди меня вон в той аллее возле реки. Я приведу наших обеих лошадей; не заботься ни о чем.

— Хорошо, — сказал Эсперанс.

Он пошел к назначенному месту. Начинало рассветать. Вчерашний дождь перестал, свежий ветерок волновал реку и таинственно шелестел деревьями, наклонявшимися над водой.

Из дворца выехали носилки, закрытые большими занавесками; два белых лошака тихо везли их по песку.

«Это пленник, к которому имеют внимание», — подумал Эсперанс, когда носилки проехали мимо него.

Занавески заволновались от ветра, и из них вышел душистый запах, ударивший в голову Эсперанса, как внезапное воспоминание.

— Поезжайте по дороге к Буживалю, — сказал кучеру женский голос, заставивший вздрогнуть молодого человека.