Уйди во тьму - Уильям Стайрон

Это видение было омерзительнее всего, что она могла бы увидеть наяву, и тем не менее оно было адекватным, правильным, не входящим в категорию кошмара и делавшим ее омерзительную прогулку — невзирая на странный зловонный запах — даже приятной. Наиболее тошнотворные части сна — высохшие женские органы, пожелтевшая чесоточная кожа, выглядевшие совсем как на картинках, которые она однажды видела в книге по медицине, — быстро стирались по пробуждении, оставляя ей лишь легкий след сна, странный запах и смутное чувство победы. Однако она оставалась крайне недовольной. Этот сон снился ей лишь последние несколько лет, и — победила она или нет — последующие дни всегда казались серыми и мрачными из-за сокрушительного чувства вины. Ее воображение никогда не было таким безнравственным, мрачным, и она спросила себя: «Я что, с ума схожу?» А иногда ей снилась Моди с мертвыми вытянутыми ногами, с металлическим скобами. Элен просыпалась вся в поту и рыдая.

Во сне было так просто сразить своих врагов. Долли, бойца в доспехах, ей удавалось убить на поле боя; белая лошадь по кличке Чемп, совсем такая, что была у ее отца, била своими острыми копытами в череп Долли — наносила последний удар. Иногда Долли умирала с кинжалами в спине или на электрическом стуле, но труп всегда возвращался на свое место в зачумленном городе — обесчещенный, изуродованный, с непристойно разбросанными ногами. Затем она плыла лицом вниз по лениво текущему ручью, и на этот раз Элен стояла рядом с Милтоном, печально бормотавшим: «Слишком скверно. Никогда я не любил эту стерву», — глядя, как она проплывает мимо, а проснувшись, свежая и чистая, Элен знает, что никогда больше не увидит сна про Долли или о том городе.

Иногда в снах все вставало с ног на голову, и тогда было тяжелее всего. Тогда она, казалось, была врагом, она угрожала людям, пугала их. Все бежали от нее — мужчины и женщины, все, кого она когда-либо знала, — целая армия, так что под конец она оставалась одна на залитом луной, похожем на лунный лугу, одна и всеми брошенная, взывая: «Неужели никто не поможет мне?» Затем появлялся ее второй враг — мужчина: Милтон или Кэри, иногда ее отец, разницы не было, — они все ненавидели ее, угрожали ей, спрашивали, почему она стала такой плохой.

Страшное чувство вины придавило ее. Она смотрела, как Кэри хлещет веткой, — ей хотелось отобрать ее у него.

— Если вы станете немного поспокойнее, Элен, — говорил он, смягчившись теперь, — вы поймете, что все наладится. А знаете… — Он подошел к ней, стараясь изобразить улыбку, но улыбка получилась такая вынужденная и искусственная и он выглядел таким смущенным из-за того, что пил вино, что Элен почувствовала: он теряет над собой контроль, к тому же угрожает ей, актерствует, фальшивит, — и ей снова отчаянно захотелось отобрать у него палку. — А знаете, Элен, если мы с вами еще выпьем, и поднимемся на минуту наверх, и успокоимся, и обговорим все…

«Ах, Кэри…» — подумала она и слегка приподняла руки, словно отсекая его. Знал ли Кэри, что он один из тех мужчин? Один из врагов? Вот удивился бы! Узнав, какой важной частью ее он стал, узнав (а сейчас она подумала: «Он действительно слабый и глупый и не понимает; как я могла поверить в него и в его глупые, слабые методы!»), какую роль он играл в ее мечтах, тогда как он мечтал о глупых, земных вещах — о плитах и тому подобном, об этой своей глупой жене Эдриенн или о том, как он станет толстым епископом, так что его маленький боготворимый ну-вы-знаете-что обрастет складками жира. Как он будет шокирован и зол! И ей снова пришел на память сон, и все нутро ее захолонуло от страха.

Кэри выбил камень из дамбы — он покатился на пляж внизу, резко ударился о канализационную трубу, и в воздух взлетели утки и чайки, пронзительно крича, оставляя за собой летящие перья. Из дома донесся спазм музыки — неприятно резкой венской, взвыл аккордеон, и она подумала: «Глупый осел, он не знает». Как однажды вечером, толстый и розовый, обнаженный до пояса, так что виден был его пупок, он со злостью тащил ее за собой по ее саду сквозь заросли папоротника и лавра, топча азалии. Она вскрикнула: «Но Моди уже нет!» — а он повернулся, угрожая ей большой палкой. Толстый и розовый, соски на желтом жире под ними так и подскакивали, как масло, булькающее на овсяной каше. Грозя ей палкой, он говорил: «Ты должна верить! Ты должна верить! Я указую тебе путь, я правда и жизнь!»

Она отступила на два шага от дамбы. Кэри направился к ней, размахивая страшной веткой. Она уронила носовой платок, подумав, будет ли он джентльменом и поднимет ли его, но ни платок, ни ветка уже не казались столь важными, как проблема врагов.

— Вы тоже были моим врагом! — сказала она, лишь слабо сознавая, что говорит задыхаясь и что крупные соленые слезы почему-то побежали по ее щекам к уголкам губ. — Вы не хотели помочь мне. Вы и ваша церковь! По чести, Кэри, как вы могли быть таким… таким лицемером? Делая все эти годы вид, будто вы понимаете мои проблемы. Высмеивая меня за моей спиной! — Она искала, что бы сказать такое сокрушительное, уничтожающее своему врагу. — Ваш бог — он глупый старый осел, — сказала она, — а мой Бог… мой Бог — дьявол!

— Тихо, Элен, не надо так говорить, — мягко произнес он. — Вы взвинчены и нервничаете. Пойдемте в дом. Смотрите — темнеет. Мы чего-нибудь примем, чтобы успокоиться, а кроме того, вы увидите Пейтон…

Пейтон! Ей хотелось громко выкрикнуть это имя. Как он может быть таким врагом! Разве не о Пейтон она говорила последние пятнадцать минут? Он что, думает, она говорила в воздух, в шутку, смеха ради? Она подняла руку.

— Нет, не подходите ко мне близко с этой вашей веткой, — всхлипывая, хриплым голосом произнесла она, — стойте там, где стоите! Там!

Кэри остановился.

— Вы что, ее сообщник? Сообщник этой проститутки, этой маленькой шлюхи? Она что — на вашей стороне, а мой бедный слабый Милтон — посредине? Да вы должны помереть со стыда! Разве вы не видите, что она наделала в этой семье? Неужели вы не видите, как она использовала его до конца? Бесстыжая сука. Извините за такие слова… — И она с минуту помолчала, вытирая глаза. — Извините, Кэри, за такие слова. А что еще могу я сказать про бесстыжую маленькую соблазнительницу, которая, пользуясь любовью своего отца, получила в жизни все, что хотела, которая по небрежению наполовину убила свою собственную сестру, — по сути дела, собственно убила ее, дав Моди упасть! Которая, пользуясь любовью к ней отца, играла на этом как на музыкальном ящике, терлась об него, пока не доводила до полубезумия… — Она снова подняла руку. — Не подходите ко мне близко с этой веткой! Я всю свою жизнь это видела. Он становился воском в ее руках, настоящим воском! Она вытянула из него все до дна! Мои деньги тоже утекли через него, моего бедного слабого Милтона! Вы должны бы умереть со стыда за то, что принимаете сторону этой бесстыжей сучки! После всех моих страданий, после всего, что я для нее сделала. Теперь она является домой пьяная, считая, что раз она замужем, то может терзать его. Терзать моего бедного слабого Милтона ради того, чтобы заполучить его назад, а я так трудилась и столько выстрадала. Вернулась домой с маленьким евреем-художником, с которым уже не один месяц спала! С маленьким евреем. Я решила и на это не обращать внимания, чтобы просто Милтон был счастлив. Пусть выходит замуж за кого хочет, сказала я себе, лишь бы он не был из Виргинии и был из смешанной семьи. Кто угодно! Кто угодно, сказала я! Только бы Милтон был лишний раз доволен. А она напилась и стала вертеть своим порочным задом, заманивая его, и потом набросилась на него как собака. «Не тискай меня! — сказала она. — Не тискай меня». Кэри, не подходите ко мне с этой веткой!