8-9-8 - Виктория Платова

— Хочу эту книгу.

— Ну почему… Почему ты упрямишься? Зачем она тебе нужна?

— Хочу эту книгу, — продолжает ныть мальчишка.

Нет, правда: стоит только попытаться отнять дневник

у упрямца, как он тотчас же рассыплется, распадется на отдельные листы, на обрывки листов. Обратно их не соберешь. Это было бы спасением, неожиданно думает Габриель: это было бы избавлением от Птицелова, отравившего и до сих пор отравляющего его жизнь. Выход из кошмара лежал на поверхности, а лабиринта, по которому он бродил до сих пор, натыкаясь на тени семи жертв, — его и вовсе не существует! Или он перестанет существовать, стоить лишь вступить в единоборство с мальчишкой.

Избавиться от дневника так просто, проще только вымыть руки, переставить ценники, сменить девушку, сменить джинсы на шорты, перевернуть табличку с CERRADO/ ABIERTO —

почему он не сделал этого раньше?

Почему, почему…

Потому что… слишком многое с ним связано? Слишком он привык думать о Птицелове? Слишком велика сила слов, коротающих век под прохудившейся обложкой? Слишком велика их власть над Габриелем?

Ответа нет.

Но зачем какому-то мальчишке понадобилась полуистлевшая тетрадь? А зачем самому Габриелю понадобилась эта тетрадь двадцать лет назад?

Ответа нет.

— Как тебя зовут? — спрашивает Габриель у мальчишки.

Вместо ответа засранец лишь крепче сжимает губы, еще больше округляет глаза и быстро-быстро мигает.

— Я — Габриель. А ты?

— Хочу эту книгу.

— Ну ладно… Давай поговорим, как мужчина с мужчиной, без капризов. Ты согласен? Просто объясни мне, почему тебе понадобилась именно эта шкатулка?

Габриель намеренно называет хьюмидор «шкатулкой» — чтобы не путать мальчишку, не заставлять его отвлекаться на новые, непонятные существительные:

— Посмотри, какая она невзрачная. Неприятная даже. Поцарапанная, потрескавшаяся. И угол отбился. Хочешь, я подарю тебе другую? Почти такую же, только новую?

— Нет. Главное не то, что нарисовано на крышке. Главное — то, что спрятано внутри.

Габриелю показалось или мальчик и вправду произнес это? А произнеся, мгновенно стал похож на Фэл; на ту Фэл, которую Габриель никогда не видел. На ребенка Фэл, на девочку. Странно, что в многочисленных разговорах, а потом в долгоиграющих письмах они никогда не касались темы ее детства. Зрелость — да, юность — да, отрочество — может быть, но не детство. А ведь именно Фэл принадлежат те слова двадцатилетней давности: «главное — то, что спрятано внутри».

Что делать дальше и как уговорить мальчишку расстаться со своим сокровищем, Габриель не знает. Что могло бы повлиять на него самого, будь ему десять? Сигара MONTECRISTO, украденная у отца, — но мальчишка не проявил никакого интереса к сигарам. Уличная компания, влиться в которую ему хотелось до дрожи в коленях; все эти Мончо и Начо, Осито и Кинтеро и им подобные отбросы — наверняка они возникали в жизни мальчишки, но не потрясли воображение — слишком чистые у него носки. Хотя, возможно, встречи еще не произошло, он только мечтает о ней. А встретить Мончо и Начо, Осито и Кинтеро неизбежно означает уткнуться носом в кривую дорожку мелкого воровства, убийства беззащитных, ни в чем не повинных животных, — и прочих мерзостей. Стоит только сделать по ней несколько шагов, и о чистоте носков можно забыть навсегда: какой только дряни на ней не валяется. И… она обязательно приведет тебя к Птицелову.

Птицелов, о да!

Птицелов — вот кто заставил бы чистюлю содрогнуться. Вот кто заставил бы пальцы мальчишки разжаться. Вот кто вышиб бы из его головы, из его сердца все, кроме страха.

Сезонного страха на долгие годы вперед.

— Он уже здесь, — неожиданно говорит мальчишка и подмигивает Габриелю.

Есть от чего прийти в смятение, особенно если голова у тебя стеклянная.

Таким Габриель и видит себя в эту минуту — со стеклянной, похожей на аквариум, головой. В ней плавают мысли, видные всем, — странный мальчишка уж точно видит их насквозь. Совсем простенькие: мысли-гуппи и мысли-гурами, мысли-барбусы и мысли-сомики. Те, что посложнее: цихлида-попугай и ситцевая оранда. Все они ведут себя беспокойно, мечутся по замкнутому пространству и пожирают друг друга. Делают вид, что Птицелов безразличен им, что он их не касается, но Габриель знает точно:

касается.

ОН УЖЕ ЗДЕСЬ —

Габриель сразу почувствовал бы себя лучше, если бы сумел уличить мальчишку в том, что он просто-напросто прочел и слегка видоизменил одну из надписей, вырезанных на прилавке. Его любимую надпись. Она лаконичнее всех других, включая пространные комментарии к лягушке-Чус, она абстрактна и ни к кому не относится. Вернее, так всегда считали простейшие мысли-гуппи и мысли-гурами: эта надпись ни к кому не относится.

Но что, если относится?

Уличить засранца невозможно, и мальчишка (как будто в издевку) снова повторяет:

— Он уже здесь.

Слова мальчишки находят подтверждение в шорохе за спиной Габриеля. Шорохе, легком сквозняке от приоткрытой двери, шагах.

Один шаг. Еще один. Другой и третий.

Габриель и хотел бы обернуться, но непонятное оцепенение сковало его тело, и только в голове-аквариуме тихонько плещется вода. Ситцевая оранда, подрагивая плавниками, нашептывает ему: «вспомни себя, недоумок, когда тебе было десять, вспомни-вспомни-вспомни! какие трюки ты проделывал вместе с тем парнишкой, Осито, отвлекал внимание жертвы, в то время как Осито производил с ее карманами, сумками и кошельками всякие махинации, на вид ты был таким же, как этот фисташковый типус— паинька, маменькин сынок, ангел с крыльями, а вдруг и у фисташки есть дружок — крепкий миндальный орех или крепкий бразильский орех, или орех-кешью в скорлупе (не Осито — Кинтеро), такой без риска для зубов не раскусить».

Повторения своей собственной истории двадцатилетней давности Габриель хочет меньше всего.

— Есть тут кто-нибудь? — раздается голос вошедшего.

Вряд ли он принадлежит ровеснику мальчишки и уж тем более — бразильскому ореху,

это взрослый голос.

Мужской.

Преодолевая страх и борясь с оцепенением, Габриель отрывается от мальчишки с хьюмидором и выныривает из-под прилавка.

…На вид ему лет двадцать.

Внешность вполне миролюбивая и где-то утонченная. На лице застыло выражение настороженности и неизбывной печали — как у человека, которого обстоятельства вынуждают быть лучше, чем он есть на самом деле. Такой ко всем обращается на «вы», незнакомые маленькие дети, незнакомые большие собаки и продавцы книг — не исключение. Такой не причинит зла. Конечно, он не станет жертвовать собой ради кого-то другого, но и зла не причинит, это точно.