Война Кортни - Уилбур Смит

и народный суд тоже не будет сомневаться. Пусть арестуют моего брата. А Минке, скажи мне, кто первый наткнулся на эту запись?”

- Минке назвал имя бывшего полицейского и добавил, видя, что теперь он может позволить себе быть великодушным: - он сразу понял, как и вы, что означает эта запись.”

“Тогда он прекрасный офицер, как и ты, Минке, раз у тебя хватило ума донести это до меня. Я не забуду вашей хорошей работы, можете быть уверены.”

- Благодарю вас, Герр бригадефюрер.- Минке просиял.

“Вовсе нет . . . А теперь, пока мы здесь, нам лучше позвонить в Народный суд. Чем скорее мой брат получит по заслугам справедливость, тем лучше.”

***

Герхард больше не летал на задания над русской землей. Группа армий "Юг " была оттеснена на Балканы, и ее истребители постоянно совершали вылазки против русских и американских бомбардировщиков, которые пытались уничтожить румынские нефтяные месторождения и нефтеперерабатывающие заводы, являвшиеся основными поставщиками топлива для Германии. Впервые он услышал о покушении 20 июля, когда вернулся с задания и обнаружил, что его база кишит слухами о том, что фюрер мертв и произошел переворот.

Он вспомнил свою встречу с фон Тресковым. Он подумал, не его ли это рук дело. Но потом пришло известие, что фюрер выжил.

"Жаль еще больше", - подумал Герхард, и по настроению многих пилотов было ясно, что он не одинок в этом мнении.

Через пару дней заговор против Гитлера был почти забыт. У них были более неотложные дела, о которых нужно было подумать. Дни, когда Люфтваффе командовали небом, давно прошли. У русских теперь были лучшие самолеты, производимые в огромных количествах. Каждый раз, поднимаясь в небо, Герхард чувствовал, что его жизнь становится все короче. Каким-то образом он выжил, но шансы на то, что он пойдет дальше, с каждым днем увеличивались.

Однажды днем в первую неделю августа он вышел из самолета, и его встретила не наземная команда, а человек в костюме - гестапо, как сразу понял Герхард, - в сопровождении полудюжины солдат из Ваффен-СС.

Герхарда арестовали, запихнули в кузов грузовика, отвезли в Берлин и бросили в подземный подвал. Три ночи его допрашивали. Допросы казались странно нерешительными, как будто никому не было дела до того, какие ответы он давал. Пытки не применялись, но его несколько раз избивали. Даже тогда он был избит, но не серьезно ранен.

Его тюремщики обвинили его в заговоре против фюрера, но их вопросы были странно расфокусированы. Они не пытались заставить его признаться в том, в чем были уверены. Они пытались установить, сделал ли он что-нибудь вообще. И пока шел допрос, Герхард пришел к выводу, что их единственным доказательством была единственная запись в блокноте, в которой ключевым словом было: “Ja.”

Не было достаточно доказательств, чтобы доказать преступление, кроме грубости в адрес фюрера во время ссоры в баре. Следователи Герхарда, казалось, не были обеспокоены тем, что им не удалось повесить на него более серьезное преступление. Отнюдь не став более агрессивными или отчаянными в своих расспросах, их отношение изменилось на небрежное безразличие, пока они не перестали вытаскивать его из камеры для допроса.

Прошла неделя, и он остался один в своей крохотной камере, и ничто не указывало на то, что время шло, кроме нарастающего голода, грызущего его живот. Его кормили два раза в день, и еда была настолько неприятной - картофель, розоватый от плесени, гнилая капуста, опилки и мучной хлеб, твердая как камень колбаса, сделанная из застывшей крови животных,- что он едва мог заставить себя проглотить ее.

И вот однажды утром охранник сообщил ему, что суд над ним состоится через два дня. - “Сегодня к вам придет ваш адвокат, - сказал охранник. Он рассмеялся и сказал: “я уверен, что он сделает хорошую работу.”

Даже после дюжины лет нацистского правления Герхард все еще верил, что адвокат по уголовным делам-это блестящий человек, мотивированный верой в систему правосудия, чей яростный интеллект был предан защите своего клиента. Человек, вышедший ему навстречу, сжимая в руках картонную папку с двумя листами бумаги, на которых было изложено обвинение против него, был невысокого роста, бедно одет, со слегка выступающими зубами и волосами, смазанными жиром. Голос у него был тонкий, акцент грубый. Значок нацистской партии на лацкане его пиджака указывал на его лояльность.

“Меня зовут Карпф, - сказал он. - Полагаю, вам интересно, что произойдет на суде.”

“Я жду, что вы изложите мое дело, - ответил Герхард. “Я не принимал никакого участия в нападении на фюрера. Единственная улика против меня-это слово из двух букв в дневнике армейского офицера, с которым я встречался один раз в жизни. Я не юрист, но я всегда полагал, что суды действуют на основе доказательств и доказательств. В моем случае-нет. Я не виноват.”

Грызунье лицо Карпфа исказила страдальческая гримаса. “Ах . . . да. . .- Он вытащил документ из папки. “Я вижу, вы служили на русском фронте.”

“Да. Вот почему я не мог иметь никакого отношения к этому заговору с бомбой. Я был в воздухе, когда эта чертова штука взорвалась.”

- Полагаю, это все объясняет.”

- Что?”

- Ваша неспособность понять назначение народного суда. Если бы вы были ближе к дому, то знали бы, что суду нет нужды доказывать свою невиновность или вину. Тот факт, что вы стоите перед ним, является достаточным доказательством. Суд существует для того, чтобы праведный гнев народа мог быть направлен на тех, кто стремится подорвать фюрера, партию или Рейх. Люди должны видеть, что с их врагами расправляются, чтобы они сами чувствовали себя в безопасности.”

- Иными словами, показательный процесс.”

- Не стоит употреблять эту фразу, Меербах, она попахивает большевизмом.”

“Меня зовут полковник фон Меербах.”

“Для вас-возможно, но не для народного суда.- Карпф положил бумагу обратно в папку. “Что ж, я рад, что у нас была такая возможность поговорить. Увидимся через два дня. Естественно, я признаю себя виновным от вашего имени. Хорошего дня.”

•••

Первой реакцией Герхарда была ярость от несправедливости своего положения и разочарование от собственного бессилия. Теперь он понимал, почему следователи вели себя с таким безразличием. Улики не имели значения. Справедливость перестала существовать.

Но по мере того, как шли часы, его мысли менялись. Теперь его гнев был