Не только Евтушенко - Владимир Соловьев

Если бы ты еще добавил описание невидимой стороны Луны… – писал Рейн. – Но что об этом. Из известных людей (мне!), думаю, ты один мог бы осмыслить и прокомментировать критские лабиринты нашей недостроенной Антологии. Теперь уже ясно, что она недостроена. Но есть достоинство замысла, идеала. У Киплинга есть замеч. стихи «Каменщик был и король я» и т. д. Найди. Так вот, там написано: «За мною идет Строитель, скажите Ему – я знал!»

Вот Рейн и пытался нагнать время, упущенное не по его вине, – его официальный дебют состоялся спустя тридцать лет после неофициального. Однако с расширением читательской аудитории у его старых слушателей неизбежно происходит сверка прежних впечатлений, связанных не только с самим стихом, но и авторской внешности, тембра голоса, модус вивенди или, точнее, модус операнди и прочими, все-таки вторичными, признаками – с самим стихом, отпечатанным типографским способом и отделенным теперь от автора. Две проверки: временем и гутенбергом.

Я бы сказал, что его чувство литературной незаконченности, недовоплощенности, неудачи – литературной, а значит, жизненной – эта горечь прошедшей не совсем так, как была замышлена им и Творцом, даже не жизни, а – бери выше! – судьбы и определяют эмоциональный настрой стихов Рейна, как они предстают в печатном виде. Я бы рискнул назвать это чувством утраты того, чем не обладал, но кажется, что обладал и упустил. Он пропил, проел, профукал, просвистел талант, отпущенный на пятачок, но ему-то кажется теперь – на миллион:

В старом зале, в старом зале

над Михайловской и Невским,

где когда-то мы сидели

то втроем, то впятером,

мне сегодня в темный полдень

поболтать и выпить не с кем —

так и надо, так и надо

и, по сути, – поделом.

Ибо что имел – развеял,

погубил, спустил на рынке

даже первую зазнобу, даже лучшую слезу…

………………………………………………………………..

Этот раз – последний, точно! я сюда ни разу больше…

Что оставил – то оставил, кто хотел – меня убил.

Вот и все: я стар и страшен, только никому не должен.

То, что было, все же – было.

Было, были, был, был, был…

Это из его прежних стихов, но уже тогда, в 70-е и 80-е, чувство старости и одиночества – психопатическое, социопатическое и очень эгоцентричное, отсюда три-четыре раза «был». Даже в мемуаристике – «Мне скучно без Довлатова»: чужую трагедию выдает за собственный прокол! Его поэзия – глубоко пессимистичная, ностальгическая, прощальная, жалобная и жалостливая. В том числе и прежде всего – к самому себе, а потому сентиментальная, мелодраматичная, а то и умилительная к своему прошлому: «Еврейский мальчик, сызмала отличник, насобиравший сто похвальных грамот и кавалер серебряной медали…» Сквозь длинноты, разброс, несосредоточенность, сквозь перепевы других поэтов (Слуцкого, Бродского, даже Скушнера, который сам побирушка – где бы стянуть) и вообще стиховую эклектику Рейн нет-нет да пробивается к подлинной поэзии. У него много поминальных и кладбищенских стихов, хотя совсем в ином ключе, чем у Жуковского. Стих кружит вокруг утрат, много стихов посвящено памяти друзей, однако это не совсем некрологическая, а, скорее, некрофильская поэзия:

И пресно без тебя меж службой и крамолой.

Какой ты суп варил, грибной, родной, тяжелый!

Конечно, физиологическое объяснение тоски стареющего человека по утраченному времени будет здесь весьма кстати. Старость – это иммиграция со всеми вытекающими отсюда ностальгическими последствиями: ощущение протекаемой сквозь пальцы жизни очень острое и плотское. Однако прощальный настрой проходит через всю его поэзию, независимо от того, в каком возрасте тот или иной стих написан – приведенные строки из пятидесятилетнего, плюс-минус, Рейна.

Один из излюбленных у него мотивов – вокзальный, привокзальный, прощальный, расставальный, элегический, сиротливый, щемящий. Связано ли это с его переездом из Ленинграда в Москву либо с отвалом друзей за бугор, с их смертью либо с уходом жены к другу – или всё в совокупности, чего гадать? Понятно, перечислительная инвентаризация им в стихах ленинградских улиц, рек, каналов, площадей и памятников – на любителя, к коим я отношу себя, сверяя по ним собственные воспоминания. Для меня само упоминание «Пяти углов» или «заснеженного Крылова» (того, что в Летнем саду), либо «Техноложки, где совершались коллективные трамвайные прыжки с подножки», либо «Красноармейских» (бывших «рот»), на одной из которых (Второй с окнами на Третью) я жил, – это всё безошибочные прустовские звоночки в мою алчущую и взыскующую память. Как в том анекдоте про анекдоты, которые уже все по многу раз рассказаны и пронумерованы: просто называется номер – и в ответ взрыв хохота. Здесь наоборот: печаль либо тоска. Но в таком случае достаточно прочесть оглавление и не заглядывать в стихи – назывательная поэзия импульсивна, но ограниченна. В конце концов, путеводитель по городу вовсе не обязательно составлять в стихах – тем более, один уже такой составлен педантом Скушнером. А потому, при нескольких удачных экстерьерных стихах, с помощью интерьера Рейн достигает бо́льшего – в его знаменитом и многострадальном стихотворении «Монастырь», например.

Впервые оно было напечатано в кастрированном виде в книге «Имена мостов», которая пролежала в издательстве 16 лет: вместо «Монастыря» – «Когда-то в Сокольниках», выпущены два двустишия, эпиграф из Языкова и тот сокращен на одну строку. Спустя еще несколько лет, в разгар гласности – опять без строчек с крамольными тогда словами «отпевальня» и «еврей». И только Коротич в «Огоньке» опубликовал стихотворение полностью, а я привожу из него несколько строк, включая пропущенные в первых изданиях:

За станцией «Сокольники», где магазин мясной

и кладбище раскольников, был монастырь мужской.

Руина и твердыня, развалина, гнилье —

в двадцатые пустили строенье под жилье.

Такую коммуналку теперь уж не сыскать.

Зачем я переехал, не стану объяснять.

Я, загнанный, опальный, у жизни на краю

сменял там отпевальню на комнату свою…

Шел коридор верстою, и сорок человек,

как улицей Тверскою, ходили целый день.

Там газовые плиты стояли у дверей.

Я был во всей квартире единственный еврей.

Там жили инвалиды, ночные сторожа,

и было от пол-литра так близко до ножа.