Путь серебра - Елизавета Алексеевна Дворецкая

и коже оружие – и в этот миг Амунд врезал ему пяткой по раненой ноге.

Взвыв, Хомячья Морда рухнул прямо на него и всей тушей придавил к земле. Рыча что-то по-своему, схватил Амунда за горло и пару раз приложил затылком оземь, а потом рванул с пояса длинный прямой нож. Амунд едва успел перехватить его руку в запястье.

От меча сейчас толку не было, скрам на поясе оказался зажат телом врага, а Хомячья Морда навалился всем весом и давил, пытаясь приблизить нож к голове Амунда. Хорошо хоть, ему мешала раненая левая рука. И все-таки конец клинка медленно приближался к лицу. На всю свою легендарно долгую жизнь Амунд запомнил этот миг, растянувшийся в бесконечность, – темное лезвие ножа, грязные жилистые пальцы, сжатые на желтовато-белой костяной рукояти, запах пыли, дубленой кожи, растоптанной полыни и чужого застарелого пота, злая ухмылка, заслонившая небо.

Байсар уже видел, как нож входит в синий шайтанов глаз. Даже сейчас вместо страха в глазах этих отражалось сосредоточенное упорство. Чужак долго не сможет его удерживать – это никому не под силу, – и Байсар уже торжествовал… Как вдруг что-то острое и очень холодное глубоко вонзилось ему в живот.

Эта улыбка злого торжества придала Амунду новых сил. Напрягшись, он совсем чуть-чуть отжал назад нож и высвободил левую руку, приняв вес на предплечье правой. Долго он бы так не продержался, но долго было и не надо. Надо было ровно столько, чтобы нащупать в голенище персидского сапога кривой персидский же нож и загнать острое, как звездный свет, булатное лезвие под край сдвинувшегося наверх панциря. Загнать и провернуть.

Буртас взвыл от боли. Амунд столкнул его с себя и встал на колени. Дыхание тяжело вырывалось из запаленной глотки, но он знал, что дело еще не закончено. И откладывать было нельзя ни на один лишний вдох.

Подхватив с земли меч, он встал на ноги, концом клинка откинул сетку бармицы и одним ударом, с двух рук, снес противнику голову. Несколько раз глубоко вздохнул, поднял меч к лицу и провел языком по плоскости клинка, слизывая кровь противника и утверждая свое вырванное в единоборстве право остаться в мире живых.

Затем выпрямился, держа окровавленный меч в одной руке, а отрубленную голову в другой, и потряс ими, показывая сначала русам, облепившим стену из лодий, потом темной туче буртасов.

В ушах шумела кровь, собственное дыхание оглушало, так что восторженных воплей сотни глоток, уже охрипших за время поединка, Амунд не слышал. Он судорожно сглатывал, в горле пересохло, на языке ощущался вкус чужой крови.

Буртасы молчали. Так же молча сперва Илехмет-бий развернул коня и поскакал прочь, за ним другие – пока все конные не скрылись из вида. Вместе с кровью Байсара сила и удача всего их войска перешла к русам, и больше им здесь делать было нечего…

* * *

– И ты даже не был ранен? – спросил Хельги, когда Амунд замолчал.

– Нет. Ребра отшиб немного, да и все. Сам понимаешь: у того, кто с боем уже взял сокровища, удачи побольше, чем у того, кто только хочет их отнять. – Амунд усмехнулся, отчего правый угол его рта резко поддернулся вверх.

Слушатели молчали, примеривая сказанное к себе. Удача Амунда была ему самому в версту – он взял добычу, неоднократно отстоял ее в сражении и вернулся живым. По сравнению с этим итоги заморского похода для самого Хельги выглядели удручающе: потерян сын, потерян цвет дружины, а из добычи – лишь немногое из доли полян и радимичей да поднесенные Амундом дары.

– Если и сейчас, – снова заговорил Амунд, – кто-то подозревает меня в сговоре с хазарами…

Все взглянули на него, многие – с тревогой: он будто читал мысли.

– То я не откажусь еще раз постоять за свою честь, – решительно продолжал Амунд, положив на стол перед собой сжатые кулаки. – Но такое обвинение мне можешь бросить только ты, Хельги, с остальными мне, князю, биться невместно. Если не веришь мне – пусть боги покажут, за кем правда.

Хельги молчал. Если вести речь о поединке божьего суда, он был еще не настолько стар, чтобы иметь право выставить вместо себя бойца, но биться с Амундом самому ему было бы трудно и в более счастливые дни. Огромный ростом и мощный, как взрослый медведь, Амунд был к тому же моложе его лет на двадцать. И совсем безнадежным это было бы сейчас, когда Амунд на глазах у всего войска не раз подтвердил свою удачу, а Хельги ее почти утратил и лишь надеялся со временем вернуть.

Ему вспомнилась руна Турс. Князь-ётун стоял на пути к возвращению его удачи, не стоило давать ему случай отнять и то, что осталось.

– Я верю тебе, – среди настороженной тишины сказал Хельги, и у Брюнхильд камень упал с души. – Можно только жалеть… что я знаю так мало о судьбе моего сына… но боги знают больше… и я верю в справедливость их суда.

В тишине каждый обдумывал эти слова, и напряженнее всех – Брюнхильд. Понять их можно было по-разному. Принял ли Хельги победы Амунда за доказательство его невиновности? Или только признал, что не имеет оснований обвинять и оставляет это на долю богов?

– Судьба наша в руках норн и Одина, – кивнул Амунд, – но я считаю себя обязанным тебе и твоему роду, Хельги.

Князь в удивлении вскинул на него глаза.

– Я говорю о тех днях в Чернигове, когда ты провожал войско в поход, – невозмутимо продолжал Амунд, и у Брюнхильд от испуга оборвалось сердце. – Ты и твоя светлая дева, – он повернулся к Брюнхильд, и его взгляд потеплел, – да будут счастливы ее руки, помогли моей удаче. Не хочу остаться неблагодарным.

Брюнхильд взволнованно дышала, силясь осмыслить услышанное. Амунд не поведал вслух о тайне тех дней, когда она своими «счастливыми» руками опоила его и вынудила захворать в решающий час, но Брюнхильд не сомневалась, что он говорит именно об этом.

– Я хотел бы поднести твоей дочери Брюнхильд эту чашу в знак почтения и благодарности.

Амунд сделал знак, и его отрок подошел к Брюнхильд, неся ту самую чашу – где на стенках переплетались золоченые побеги и цветы, видимые всем, а тот, кто заглянул бы в нее, увидел бы огромного орла в полете, уносящего в когтях обнаженную женщину с яблоком бессмертия в руках.

Брюнхильд бросила взгляд на отца: дар был очень дорог и значителен. Хельги молчал, и в лице его ничто не дрогнуло. Чтобы отвергнуть такой почетный дар, требовались веские основания,