Путь серебра - Елизавета Алексеевна Дворецкая

лицо, явственно вспыхнула радость; таких глаз она у него еще ни разу не видела.

Не дожидаясь отроков, Амунд протянул руки и принял ее с седла, как другой бы снял ребенка, вздумавшего кататься на козе. Ему это не стоило никаких усилий, а Брюнхильд, впервые ощутив себя в его руках, от волнения засмеялась было, но осеклась.

– Будь жива. Хочешь убедиться, вправду ли на свете был еще один такой, как я? – Амунд подмигнул ей, и Брюнхильд все же фыркнула от смеха. – Посмотри. Его ведь больше нет.

– Тебя одного достаточно, – прошептала Брюнхильд, но тут к ним подошел Предслав с сыном, и все направились в дом.

В Ратных домах они оказались не первыми гостями. В том, где разместился Амунд с ближней дружиной, уже сидели за пивом человек десять киевских мужей. Толковали, конечно, о хазарах. У киян имелся теперь торговый мир с греками, но хазарская торговля была старым, привычным делом, известным уже несколько веков, и трудно было смириться с мыслью, что она нарушена надолго, а может, и навсегда.

Доспехи поединщика-буртаса – никто не смог вспомнить его имени, и в войске его так и звали Мордой Хомячьей – на стойке висели перед очагом, на самом видном месте, и гости на скамьях, попивая пиво, все время посматривали на них. Над огромным панцирем из железных чешуек и кожи высился шлем с пучком белого конского волоса, на ларе лежали поножи и наруч.

– Ого! – воскликнула Брюнхильд и всплеснула руками. – Да это был целый Змей Горыныч!

Доспехи, составленные из потемневшего железа и толстой грубой кожи, и впрямь выглядели, при таких-то размерах, устрашающе, будто чучело какого-то жуткого чудовища. Олежек от робости даже было заупрямился, не захотел подходить, ловя отцовскую руку. Но Предслав и Рагнар тут же устремились туда – осматривать, ощупывать. Прикладывали к себе защиту конечностей – у русов ничего такого не было в обычае, но русы не бились в седле, а для пешего воина наручи и поножи сделали бы полный доспех слишком уж тяжелым. Пробовали на вес булаву с бронзовым навершием и отпускали уважительные замечания вроде «ох, едрена кочерыжка!».

Брюнхильд подошла и тоже с выразительным любопытством уставилась на доспех. На самом деле она мало что видела – все ее внимание было сосредоточено на Амунде. Все они теснились возле стойки, Амунд оказался рядом и даже слегка касался локтем ее плеча. Брюнхильд глубоко дышала от волнения и едва слышала, что он ей объяснял. Да и навидалась она доспехов, хоть и не таких огромных.

– Что ты будешь с ними делать, как домой привезешь? – спросила она. – Для себя оставишь или подаришь кому?

– Поднесу богам. У нас есть в Плеснецке святилище старинное, бужанскими пращурами устроенное, в нем пусть хранятся. Если бы не боги и не удача – это он, Морда Хомячья, моим доспехом и нашей добычей сейчас перед своими бы хвалился.

Потом Амунд знаком предложил гостям сесть. Стол был уставлен блюдами – хлеб, пироги, соленая и копченая рыба, сало, сыр, яйца, соленые грибы. Прослышав, что плеснецкий князь хорошо платит за любую снедь, поляне из ближних весей начали везти припасы возами, и никому не было отказа.

– Хозяйки у меня нет, да и дом не мой, – улыбнулся Амунд, – но пиво есть, и если госпожа Брюнхильд будет так милостива и нальет вам… – Он указал на несколько серебряных чаш, таких же роскошных, какие были поднесены Хельги.

Брюнхильд улыбнулась и прошла к бочонку с пивом. На краю его висел ковшик, отрок тут же поставил рядом сарацинский кувшин.

Амунд сам подсел к Предславу и Рагнару, продолжая беседу с боярами.

– Не думаю, что от хакана стоит ждать посольства, особенно в ближайшие годы, – говорил он. – Он знает, что сильно виноват перед нами, и если он пришлет сюда людей, их могут просто перебить. Но и на месте моего брата Хельги[38] я бы тоже не спешил с посольством. Любой на его месте, вздумай мириться первым, попал бы в глупое положение.

– Да уж оно понятно! – согласился Избыгнев. – У него сына убили, и он же – мириться!

– Мстить надо! – сказал Хродлейв, варяг.

Он, как один из самых доверенных людей Хельги, в последние годы занимался устройством мира с греками и не раз ездил в Константинополь, но сын его, Финнвард, был в дружине Грима и разделил его участь.

Все кивали, вздыхая, но все понимали: сказать – еще не сделать. Не один год придется собираться с силами, чтобы достойно отомстить за вероломство и разгром на Итиле.

– Я встречал одних людей, – снова заговорил Амунд, – которые очень огорчены этим раздором и хотят примирения. Они могли бы послужить посредниками, если будет нужно.

– Это еще кто? – прищурился Предслав. – Рахдониты?

Ранее Амунд ни о каких таких людях не упоминал.

– Рахдониты заставят хакана искать примирения – иначе потеряют привычные им пути на Мораву и далее, – сказал Амунд, через владения которого эти пути пролегали с давних пор. – Но устроить это могли бы русы в сторожевых хазарских городцах на Упе. Там кончаются владения каганов, а живут славяне, они называют себя вятичами. В городцах сидят разные люди – и славяне, и угры, и ясы, но главенствуют русы, им хакан даже что-то платит за охрану торговых путей. Если торговли не будет, они понесут ущерб. Я виделся с двумя, одного звали Ярдар, а другого Хастейн, они родичи. Там уже лесные края, люди пашут землю, они не могут взять свои поля и угнать от нас подальше, как хазары угоняли скот. – Амунд улыбнулся, и кияне засмеялись. – Они боялись, что я все разорю и сожгу напоследок.

– И ты не сжег? – недовольно бросил Хродлейв.

– После Хомячьей Морды, – Амунд бросил взгляд на стойку с панцирем, – удача моя была велика, но знаешь, как говорят… Не зарывайся! После трех лет войны глупо было бы подставлять голову без нужды.

Брюнхильд понимала, что он имеет в виду. Даже самая большая удача рано или поздно кончается, и после того как тебе явно сильно повезло, после того как норны в последний миг убрали острые лезвия от нити твоей жизни, дразнить их снова крайне опасно.

– Это было тебе решать, – заметил Предслав. – Но ты верно сказал: мы никак не можем простить им смерть Грима и взять выкуп тоже не можем. Не настолько Хельги беден, чтобы сына держать в кошельке!

Кияне принялись обсуждать, можно ли ждать от хакана попыток к примирению, а Брюнхильд отошла к бочонку, чтобы снова наполнить кувшин. Черпая ковшом пиво, она почувствовала,